— На что вам сдалась та Америка? Баловство одно. Я в порту сколько раз бывал, так там одной пшеницы в тую Америку — жуть сколько грузят. Небось, там им лопать нечего, а у нас всего — во! А индейцы — большое дело! У нас тут и греки, и итальянцы, а Боб-Гопкинс — танцор, знаете? — вообще как сапог черный, а на казачке женатый. И кого только нет, а кого и нет — те приедут, куда денутся. В Одессу все приезжают.
— Так в Америку тоже многие едут, — возразил Яков.
— Тю, сравнил! Это ж неудачники. Здесь им не повезло, ясно, что тогда уж в Америку. А в Одессу кто едет? Знаменитости всякие. Вот и гляди. Легоде небось раньше у себя в Бельгии трамваи пускать учился, а насобачился — куда приехал?
Трамвай был, конечно, сильным аргументом. Его вот-вот должны были пустить в Одессе, и мальчики надеялись, что успеют увидеть великое это событие до назначенного срока побега. Но успеют или нет — что задумано, должно быть сделано, и даже такой патриот как Андрейка отговорить их уже не мог. Впрочем, он и не пытался особенно.
— Отчего не съездить, не проветриться? Сами увидите. Я б, может, и мотнул с вами на годок, да я у матери один кормилец. Знаете что? — загорелся он. — Это все морока — с лодкой — а давайте вы лучше на «Владимир», знаете, что каторжников возит?
— Куда возит?
— Куда-куда. . на Сахалин, ясное дело! Чисто младенцы вы грудные! Он через Константинополь идет, а грузится вечером. Вы туда — раз! И спрячетесь, и доедете как огурчики до Константинополя, а там уж дальше сообразите. Там порт бо-ольшой!
Совет был дельный, и друзья потом пожалели, что ему не последовали. Но тогда они не хотели менять на ходу планы: раз решили купить лодку и пересечь на ней Черное море — так тому и быть. Андрейка и тут не стал спорить, спросил только, сколько у них денег, и присвистнул.
— На байду не хватит. Вы что ж, тузик покупать надумали?
Это звучало почти оскорблением: гребные плоскодонные «тузики» обладали многими достоинствами, но только младенец мог думать доплыть на них намного дальше маяка. Андрейка тут же посоветовал пустить имеющиеся деньги в оборот.
— Иначе вам не выкрутиться. Вы в делах, конечно, не смыслите, да вам и не надо. Давайте так: у вас сейчас двадцать два рубля, вы мне даете их под честное слово, и в начале июня я приношу вам сорок. У меня как раз дело наклевывается. И вам хорошо, и мне.
Мальчики переглянулись, и решительный Антось первым сказал:
— Идет!
Ни финансовый гений Андрейки, ни его — во всяком случае, с ними — честность под сомнение ставить не приходилось. Да и правда, иначе бы не выкрутиться. Они увидели вдруг всю авантюру в новом свете, Андрейкиными глазами. Недодуманные части плана были, конечно, позорным ребячеством. Тем больше хотелось доказать себе и всему миру, на что они способны втроем, и безо взрослой помощи.
Деньги были торжественно вручены новому приятелю, а там подошли экзамены, и некогда стало волноваться о чем-то другом. В первый же день каникул Андрейка свистнул у Якова под окном, и когда тот вышел, сунул ему пакет:
— На, пересчитай. Нужно будет лодку найти — скажи, имею на примете.
Но лодку они уже присмотрели — у одного рыбака с Пересыпи. Человек был солидный, пожилой, и клялся, что «эта посуда» хоть до Китая доплывет, не то что до Америки. Лодка была хорошая, со смоленым парусом, а рыбак еще обещал выкрасить ее заново перед плаванием, и ни копейки не взять дополнительно. Оставалось собрать вещи и назначить день. Прерии ждали. Черное море ласково плескало ленивой волной и штормить в этом месяце не собиралось. Мамы, надеялись путешественники, поплачут и перестанут, а потом еще будут гордиться.
Назначенный день наступил, и рыбак Фомич должен был подогнать лодку к условленной маленькой бухточке неподалеку от Ланжерона к пяти вечера. Деньги были внесены накануне. Лодка, по словам Фомича, «ось ще чуточку мала досохнуты», и раньше пяти никак было нельзя.
Яков все утро крутился возле матери. Вещи были собраны, узлы спрятаны заранее, делать было нечего — только ждать. Рахиль, довольная, что хоть сегодня мальчик не норовит с утра сбежать из дому, разнежилась. Все же хорошие у нее дети. Может, она зря так боялась, что вот у них начинается своя, уже отдельная от нее жизнь, с какими-то собственными их друзьями. Может, Моисей прав, и ничего такого нет в этих «гойских забавах» — футболе, живых картинах, поездках на море? Страшно, конечно, терять власть над детьми, но ведь она женщина необразованная, и даже в гостиной у Моисея всегда чувствует себя неловко: и одета вроде бы не так, и не знает, как говорить на современные темы. А дети — те получают настоящее образование, какое им с Исааком и не снилось, и знакомые у них — все дети из приличных домов, вежливые такие. Римма, правда, холодновата с матерью, но это просто такой характер. А что плохого можно сказать о девочке, если она в гимназии идет первой, и еще пению учится? Вот у нее сегодня последний экзамен — так разве Рахиль заранее не знает, какую оценку дочка принесет домой? А Яков, хоть и увлекается что ни день — то новой ерундой, но сердце у него золотое. Ласковый какой, а что легкомысленный — так ведь мальчику одиннадцать лет! И здоровый мальчик, слава Богу. Вон как кашлял маленьким, и приходилось заставлять есть, и грудь укутывать, а теперь — какой аппетит, и загореть уже успел…
Они славно посидели вместе за маленьким столиком у окна. Яков сбегал на угол за ранней черешней и громоздил пирамиду из косточек на голубом блюдце, расспрашивая Рахиль, как звали папину лошадь, и как мама с папой познакомились, и какая у них была свадьба — обо всем, о чем мать любила рассказывать, а он любил слушать снова и снова.
Она легко его отпустила, когда он сказал, что сегодня идет с друзьями на Ланжерон, и еще раз умилилась, с каким чувством он ее поцеловал. Выходя со двора, Яков оглянулся. Теперь он не увидит дома много лет. Но серьезные мысли не шли в голову, вместо этого он забеспокоился, не забыл ли уложить бусы для обмена с индейцами. Сладкий озноб предстоящего путешествия уже бил в каждой жилке, а все вокруг было таким обыкновенным и разомлевшим от летней жары, что ничуть не жаль было уходить.
Уютная бухточка отдавала накопленное за день тепло, и друзья расположились на ракушечной скалке, выдававшейся в море, чтобы сразу увидеть Фомича на лодке. Часов ни у кого не было, но время уже подходило: они знали по тени. Фомич, однако, запаздывал, и первым забеспокоился Максим.
— А вдруг он сегодня не приедет?
— Что значит — не приедет? Договорились же! — возмутился Антось.
Однако уже темнело, а знакомой лодки все не было видно. Они кидались всматриваться в каждый парус, но все это были чужие, не имевшие к ним отношения паруса. Потом и парусов не стало видно, только редкие огни на море. Теплая водичка внизу, в темноте, шуршала невидимой галькой. Было ясно, что Фомич не приедет. Надул? С такой мерой человеческой подлости они еще не сталкивались, и верить в это не хотелось. Однако они вдруг сообразили, что не знают даже, где его искать. С Пересыпи — это он сам говорил, но ведь познакомились они на Ланжероне, и там же проводили смотр лодки… Они уже подозревали, что никогда больше не увидят этого человека на Ланжероне. И никогда уж у них не будет таких денег. А что скажет Андрейка, если они, отважные беглецы в Америку, повстречаются с ним в городском саду, как ни в чем ни бывало?
Яков вдруг расхохотался:
— Какие ж мы дураки!
— Не понимаю, что ты смеешься! — возмутился Максим.
— Что же, плакать прикажешь? Будешь потом внукам рассказывать, какой у них дедушка был великий предприниматель!
Уязвленный в самое сердце Антось, при неожиданной идее о Максимовых внуках, тоже прыснул, но опомнился и сурово сказал:
— Значит, так. Приходится пока возвращаться, хоть и позор, конечно. Я надеюсь, господа, вы сами понимаете: никому ни слова. Пусть это умрет между нами.
— Да-а, как же теперь возвращаться, поздно уже. Что мы дома скажем? — заныл было Максим.
Но друзья его быстро осадили: что случилось, то случилось, и надо пережить это по-мужски. Потом, может, они что-нибудь еще сообразят, а сейчас — по домам, и молчок! Неприятным было это возвращение. Антось, на суровый вопрос отца, где он болтался до ночи, твердо ответил: — Папа, я не сделал ничего дурного. Но я дал слово товарищам об этом не говорить.
Отец, знающий своих сыновей, понял, что толку теперь не добьешься. Мальчик был расстроен, но смотрел прямо, и Иван Тимофеевич только переспросил:
— Но ты ничего не натворил?
— Слово чести!
После этого Антось геройски пережил недельный домашний арест, и дело было кончено. Яков сочинил матери целую историю про пожар на Ближних Мельницах, но самым трудным было для него не выдержать домашний скандал, а молчать потом. Все событие обросло в его памяти целой кучей юмористических подробностей, и не рассказать это кому-нибудь — было почти что лопнуть. Но он терпел до времени. Максим же, войдя в дом, попал сразу в объятия матери, сходившей с ума от беспокойства. Никто и не думал его упрекать в первые минуты: слава Богу, мальчик нашелся! И он тут же выплакал матери свое горе, все еще потрясенный совершившейся несправедливостью. Какие ужасные бывают на свете люди!
