– Луна вот тоже такая, наверно, – вздохнув, сказал Горыч.
Шофер щурил глаза, отвыкшие от яркого света.
Его товарищ спрыгнул на освещенную дорожку.
– Давай пройдемся! – повеселевшим голосом предложил он.
Шофер тоже спрыгнул вниз.
Они пошли вслед за лучом, убежавшим по этой земле уже далеко вперед. Шофер оглянулся и тут же закрыл ладонью глаза.
– Так ты и ослепнуть можешь! Пусть в спину светит, – посоветовал Горыч. – Ты помнишь, когда последний раз по какой-нибудь улице гулял?
– Нет, – вздохнул шофер.
– А я помню… – Горыч, глядя на их удлиненные тени, взъерошил свои волосы. – Лучше бы не помнить… Хотя вот видишь, – он указал рукой на их длинные тени, – это мы на проспекте, на очень длинном проспекте, а все это темное, по обе стороны от проспекта, – дома, рестораны, киноклубы… Где-то еще деревья должны быть. И вот мы идем и наверняка кого-то встретим. В это время как раз многие должны прогуливаться. Влюбленные парочки и еще совсем молоденькие девушки, ожидающие большой и светлой любви. Старичок с собачкой, останавливающейся у каждого столба… Пионеры собирают деньги на постройку самого большого в мире аэроплана… Мы наверняка можем встретить и знакомых…
– Стой! – вырвалось у шофера, резко отшатнувшегося назад.
– Что такое? Что с тобой?
– Там что-то проскочило, – шофер показал рукой вперед. – Собака или волк…
– Вот видишь… Собака уже есть, скоро покажется и хозяин или хозяйка… Пошли…
Шофер полуобернулся к прожектору и снова прикрыл глаза ладонью. Горыч подошел к другу.
– Что с тобой?
Шофер молчал. Из-под ладони, закрывавшей глаза, выбралась слеза и, замерев на скуластой щеке, заблестела, пропуская сквозь себя яркий свет прожектора.
– Пойдем! – Горыч дотронулся до плеча шофера. – Пойдем прогуляемся по собственной улице, по собственному проспекту. Давай! Пока есть свет…
– Я не плачу, – выдавил с натугой шофер. – Это глаза болят. Глаза…
– Ну я ж и говорю: не оборачивайся! – сказал Горыч, и сам на мгновение обернулся.
– Ну пойдем, – согласился шофер, и их тени, обгоняя их тела, поплыли вперед в ярком свете искусственного светила.
Яркий свет не способствовал прозрачности воздуха. Он лишь создал разницу между темнотой и ее противоположностью, и создал тени. Горычу на мгновение почудилось, что он идет по бесконечному выкрашенному в белый цвет больничному коридору, который, как многие больничные коридоры, закончится смертью, мраком, выходом в вечность. И пробежали по спине мурашки. Он оглянулся на товарища, но тот, с каменным выражением лица, тяжело ступал вперед. Стало прохладно. Горыч выдохнул воздух, и ему показалось, что выдохнул он паром. Он еще раз набрал как можно больше воздуха в легкие и выдохнул его с силой.
– Ну вот, – заговорил вдруг шофер, – кажется, отпустило… Это ж то, о чем я спрашивал этих, что убежали… Я ведь почему дороги люблю, любые, даже тропинки? Если их не зверь, то уж обязательно человек вытоптал, а значит, что к людям они и приведут, по какой бы ни шел. Может, правда, долго идти придется. И вот здесь, как по дороге, идем. Даже детство вспомнил…
Он замолчал, ожидая продолжения разговора из уст Горыча.
Но тот, оглянувшись на товарища, помолчал, потом остановился.
– Назад пора, – твердо сказал он. – Погуляли, и хватит…
– Почему?! – по-простецки удивился шофер.
– Почему?! – кивнул головой Горыч. – Потому, что по этой дороге мы никуда не придем! Ты по лунной дорожке ходил-плавал? А?
Но шофер, не слушая, опустился на корточки и, к удивлению друга, наклонил свою голову почти к самой земле.
– Что там? – спросил Горыч, с трудом подавив желание еще чуток поговорить о лунных дорожках.
– Грибок! – сказал шофер.
– Что?! – Горыч тоже присел на корточки и увидел настоящий гриб на крепкой ножке с толстой коричневой шапкой.
И замолчали они, очумело глядя на гриб, видно, совсем недавно поднявшийся над поверхностью земли. Горыч потыкал пальцем землю вокруг грибка и перевел взгляд на товарища.
– Здесь, кажется, был дождь! – сказал он шепотом, потом поднялся на ноги. – Пошли назад.
Идти навстречу лучу было очень тяжело. Хоть и закрывали они глаза руками, но слезы все равно скатывались по щекам, опадая соленым дождем на обестравленную землю. Казалось, что идут они не против света, а против ветра, против течения. С каждым шагом чувство усталости усиливалось.
Следом за ними, так же медленно и устало, продвигались их удлиненные низким источником света тени.
Путь, ведущий вниз, был легок и приятен. Харитонов шагал легко и широко. За спиной болтался полупустой вещмешок, к лямке которого был привязан конец шнура. Первые недели Харитонов почти каждый час хватался за шнур – проверял, не оторвался ли, – но со временем так привык к крепости узла, что уже и в мыслях не представил бы себе, что вдруг когда-нибудь прервется или нарушится его бикфордова связь с динамитом, оставшимся ждать решения своей судьбы на далеком берегу Японского моря. Шнур не был ношей и никак не затруднял движения одинокого таежного странника, успевшего на своем пути побывать в двойном вражеском окружении и благодаря доброй случайности выйти из этого окружения живым.
Путь, ведущий вниз, был легок и радовал Харитонова учащающимися признаками природной жизни. Быть может, оттого, что склон находился на солнечной стороне, трава здесь была гуще и ярче, из травы торчали шляпки грибов. И уж совсем независимо от солнца к шороху ветра примешивались крики птиц.
Харитонов остановился и прислушался. И обрадовался тому, что шум природы не исчез. Что он помнил из этого шума, из этой бесконечной коллекции звуков, окружающих жизнь?! Крики чаек на море? Автоматные очереди, разрывы гранат, слишком членораздельную, а оттого и непохожую на все остальное, человеческую речь и треск горящих в костре веток? Да, это все, что несла в себе недавняя память, память, очищенная войною от звуковых воспоминаний детства. И вот здесь, на этом склоне, замеревший на время человек заново напитывался великим многообразием звуков, рождаемых самой природой, ее движением и дыханием. Напитывался, чтобы вернуть в себя ее присутствие и таким образом вернуться в нее, снова стать частью великого Всемирного Леса, терпящего под своими сводами и своих разрушителей, и своих защитников.
Он смотрел на траву, на шляпки грибов, поднявшихся, чтобы стать доступными солнечным лучам.
Вдруг один крепкий подберезовик зашатался и повалился, а его шляпка исчезла. Шорох живого существа привлек внимание Харитонова, и он уже следил за этим местом, где кто-то маленький лакомился грибком. Присев на корточки, странник следил за шевелением в траве, ожидая увидеть ежика, но, присмотревшись, заметил глядящую ему в глаза крысу, прижавшую цепкими лапками к земле еще недоеденный подберезовик. Крыса смотрела на него без испуганного напряжения, хотя до нее и было чуть больше двух шагов. Прервав взгляд, она зубами оторвала от грибной ножки полоску белого мяса и снова, подняв мордочку, уставилась на Харитонова. Харитонов, сорвав травинку, щекотал ею свои губы, но взглядом был все еще прикован к наблюдающему за ним зверьку.
Харитонов хорошо помнил последнюю кошмарную ночь на барже, помнил он и о том, как пытался попасть палкой по встреченной в тайге крысе, но сейчас на мирном, прогретом солнцем склоне вся былая враждебность к этому хитрому зубастому зверьку прошла, и подумал он о том, что все звери имеют от природы равное право на жизнь: и люди, и крысы, и птицы, и рыбы, и волки.
А крыса, проворно уничтожив подберезовик, все так же смотрела двумя маленькими глазками на человека.
Человек улыбнулся во все свое веснушчатое лицо и, решив проверить, насколько непуглива эта крыса, решительно шагнул в ее сторону. Крыса даже не отпрыгнула, когда нога Харитонова, сделавшего второй шаг, примяла траву, чуть не наступив на хвост зверька. После третьего шага человек остановился и оглянулся. Крыса быстро пробежала у его ног и снова остановилась впереди, шагах в двух от человека. Он снова прошел мимо нее, чуть не задев ногой, и снова она, подождав, пока он остановится, выбежала вперед, замерев у него на пути.
Странная игра продолжалась. Когда в очередной раз Харитонов остановился, крыса проскочила вперед и исчезла в траве. Харитонов огляделся: прямо перед ним, буквально под ногами, начиналась то ли просека, то ли дорога, ровная и прямая, вырубленная в кедровой тайге. Он стоял в самом ее начале – за спиной высокие стройные деревья образовывали тупик. Трудно было понять, начало это или конец дороги, но простая логика подсказывала, что перед Харитоновым лежало начало, ведь очень часто дороги, тропинки зарождаются в совершенно странных местах, но приводят они всегда к жилищу, к теплу или к другим дорогам.