— Итак, вы могли бы взять это на себя?
— А для кого я должен вести бухгалтерию?
— Для меня, для кого ж еще?
— Вы меня не поняли. Я имею в виду, для налоговой инспекции, для финансового управления или для кого-то еще?
— Для меня, — отвечал Тенненбаум. — К начальству мы не имеем никакого отношения. Для меня, чтобы я был в курсе.
Как объяснил мне Арон, это неслыханно упрощало дело, чтобы без разницы между доходом и прибылью, да это просто детская забава для опытного бухгалтера. Оставался лишь вопрос о вознаграждении, Арон вообще чуть об этом не забыл, потому что для него это был вопрос второстепенный.
* * *
Мне это представляется преувеличением или, если угодно, преуменьшением, я не могу поверить, чтобы деньги уж настолько не играли для него роли. Поэтому я говорю:
— Извини, пожалуйста, но это ты должен мне объяснить.
— А чего тут объяснять, — говорит он обычным ворчливым тоном, раздосадованный тем, что я перебил его, — как я говорю, так оно и было.
— Вознаграждение не могло быть для тебя второстепенным вопросом. Я бы даже сказал, что наоборот. Я скорей понял бы, если бы ты попытался выбить из него по максимуму. Я ведь то и дело слышу, сколь велико было твое желание наверстать упущенное, одно с другим как-то не согласуется.
— А от кого ты это слышишь? От меня, что ли?
— Допустим, не от тебя, но разве я не прав? Разве ты не испытывал огромное желание наверстать упущенное?
Тут Арон требует, чтобы я перестал прерывать его своими догадками и предположениями. Чтоб я оставил его в покое и довольствовался тем, что уже от него услышал.
— Если хочешь знать, дело обстояло как раз наоборот. Я вовсе не хотел иметь все больше и больше. Я обходился столь малым, что порой мне казалось, будто у меня не все дома. Да так оно, собственно, и было — минувшие годы убили во мне желания, я сам себе казался словно в раю. Красивая женщина, квартира, вновь обретенный ребенок, и еды хватает, разве я посмел бы мечтать о подобном счастье, когда был в лагере? А тут я стану в позу и начну разговоры из-за каких-то грошей?
* * *
По словам Арона, Тенненбаум лишь перед самым концом их беседы поднял финансовый вопрос, пожалуй, даже с некоторым опозданием, потому что явно ждал, когда об этом заговорит сам Арон. Но Арон так и не заговорил, и поэтому у него не осталось другого выхода. Он предложил Арону на выбор два варианта: либо получать две тысячи марок в месяц, либо иметь постоянную долю в прибылях в размере одного процента, причем и в том, и в другом случае получалось примерно одно и то же.
Тенненбаум сказал:
— Я хочу хорошо зарабатывать, но, как видите, не на вас, не на моих людях.
— Я согласен, — ответил Арон.
— На какой вариант?
— Выбирайте сами.
Тенненбаум улыбнулся словам своего нового бухгалтера, за непритязательностью которого, может быть, скрывалась душевная тонкость, и решил выплачивать процент с дохода. Он передал Арону все бумаги, две книги и множество квитанций, еще раз обратил его внимание на то, как запущена бухгалтерия, и спросил, не нужно ли Арону уже сейчас немного денег, ну, например, чтобы купить канцелярские товары или просто для личных нужд.
— Нет, не надо, — сказал Арон. — А где я буду работать?
— Как насчет того, чтобы у вас дома?
— Не очень…
— Тогда попробую раздобыть для вас помещение. Я вспомнил, что в погребке, сзади, есть еще одна маленькая комнатушка. Посмотрите, хватит вам места или нет.
— Ладно уж, — сказал Арон после недолгого раздумья, — в конце концов можно и у меня дома.
* * *
Работа оказалась довольно простой, бухгалтерских уловок от него не требовали, просто Тенненбауму следовало быть в курсе дел. Детские игрушки, говорил Арон, на них уходило от силы два часа в день, а можно бы и еще быстрей, если бы всякий раз не всплывало множество на удивление мелких позиций. К примеру, восемнадцать клещей или двенадцать бритвенных зеркалец; Тенненбаум ничем не брезговал, и успех был ему наградой.
Один процент участия в прибылях никогда, за исключением месяцев особого затишья, не опускался ниже упомянутых двух тысяч, а в среднем значительно превышал эту цифру; словом, Тенненбаум принял удачное — или, скажем, великодушное — решение. Помимо всего прочего, Тенненбаум предоставил ему возможность получать часть своего заработка товаром из того ассортимента, который на данный момент имелся у фирмы в наличии, причем получать по закупочной цене, не известной более никому, кроме них двоих. Таким образом, деньги Арона стоили куда больше, чем стоили бы те же самые деньги в руках у немца.
Он ни разу не пытался поговорить с Паулой о своей работе, с ним не происходило ничего такого, что следовало бы подробно обсуждать. Его трудовую деятельность, как и его неожиданное богатство, Паула воспринимала с полным спокойствием, она не проявляла никакого интереса, не задавала вопросов, и, однако же, у него порой возникало такое чувство, будто он участвует в некоей тайной войне, словно они мерятся силами, ожидая, какая из сторон первой выскажется по этому поводу. Только в самом начале, когда он объяснял ей смысл и цель своей работы, из чего вообще никогда не делал тайны, она дала почувствовать свое неприятие. Она сказала так: «Ну, если ты думаешь, что это тебе подходит…»
И больше ни единого слова, тема, как избавить его дни от бессмыслицы, теперь, когда он казался вполне довольным, для нее больше не существовала. У нее были другие темы, у нее были свои заботы, так, например, ей до сих пор не удалось подыскать для Марка подходящий детский дом где-нибудь неподалеку.
* * *
— Ты бы пил поменьше, — сказала она.
Арон был потрясен. Слова Паулы, пусть и не дерзкие, пусть и произнесенные вроде бы между делом, показались ему неслыханным выпадом против него. И хотя она сразу же после этого, как бы устыдясь, вышла из комнаты, это не смягчило резкость ее слов; он, значит, пьяница, а ей это, значит, не подходит. До этого дня она ни разу не предъявляла к нему никаких требований, ни явных, ни косвенных, что и было в ней совершенно необычным, и вдруг здравствуйте, он, оказывается, слишком много пьет. Он тут же взял бутылку и напился умышленно, выпил много больше обычного, в наказание для Паулы. Настолько больше, что на другое утро он проснулся, когда Паула уже давно ушла на работу. И сразу же сделал одно ужасное открытие: Паула провела ночь не дома, ее постель была нетронута, на кухне никаких следов завтрака. Наверно, она ушла еще с вечера, когда он спал на кухне перед пустой бутылкой. Арон проверил, в шкафу ли ее платья, косметика, ночная сорочка, но все оказалось на месте. Поэтому он еще мог надеяться, что она не выехала, а дала таким образом гневный ответ на его поведение, ведь это была их первая серьезная размолвка. Значит, вечером она вернется, успокаивал себя Арон. А если не вернется, если такой ничтожный пустяк может служить ей поводом для разрыва, это лишь доказывает, что вся их история была для нее только прихотью, он же, после всех прожитых с нею дней, считал это совершенно невозможным.
Он принял таблетку от головной боли, сварил себе кофе и начал размышлять над вопросом, права ли Паула, требуя, чтобы он меньше пил. Сам-то он ничуть не сомневался, что в последнее время пьет слишком много, бутылка стала его дневной нормой. Он не мог сравнивать себя с другими пьяницами, он и не знал их, но, конечно, бутылка в день — это многовато. Причем до войны водка его нисколько не привлекала, он раньше не любил пить, и теперь, когда кто-то впервые обратил на это внимание, он оказался перед загадкой: как всего лишь за несколько месяцев в нем мог развиться этот порок? Одним, хотя и не слишком убедительным доводом можно считать то обстоятельство, что ему не стоило ни малейших трудов добывать коньяк. Это ничего не объясняло, в лучшем случае это облегчало утоление жажды, появление которой, в свою очередь, было непонятно. Уж скорее причиной можно назвать одиночество. Праздное ожидание Марка, отсутствие Паулы с утра до вечера, одуряющие подсчеты, вдобавок редкие встречи с Тенненбаумом или с кем-нибудь из продавцов, с которыми он не мог установить близких отношений, не мог, да и не старался — все это, вместе взятое, было прескучным состоянием, которое легче выносить, будучи в подпитии. Впрочем, скука тоже не все объясняла, скука объясняла от силы треть бутылки, а остальные две трети, по словам Арона, объяснению не поддавались.
* * *
Раз уж я начал рассказывать, надо упомянуть и об этом, хотя удовольствия мне данное упоминание не доставляет.
Арон пьет маленькими глотками, на сегодня это уже четвертая или пятая рюмка, но он не пьян, он, скорее, навеселе. Он нечасто пьет во время наших с ним бесед, для той цели, которую я перед собой поставил, он пьет даже слишком редко, потому что, когда он выпьет, мои вопросы меньше его раздражают, чем обычно. Он тогда не такой обидчивый, более того, он почти предвидит, о чем я сейчас его спрошу, он по собственной инициативе делает пропуски и порой отвечает на мой очередной вопрос раньше, чем — вот как сегодня — я успел его задать.
