В тот вечер Тиниус приволок домой кофр с книгами невиданной доселе тяжести — все трое его приемных сыновей еле втащили его на верхний этаж. Пока они пыхтят, заволакивая добычу, Иоганн Георг Тиниус заполняет табакерку новой порцией зелья из своего гербария. (Как все-таки пригодились ему полученные в детстве знания трав.)
Картина 2
За узким инкрустированным столиком восседает купец по имени Шмидт. Столик кажется кукольным в сравнении с его мощными дородными телесами. Сквозняк от распахнутой двери доносит ароматы еды из близлежащей гостиничной харчевни. Очень даже вкусно попахивает. Так полагает купец по имени Шмидт. И тут входит человек: тонкая полоска бакенбардов, толстенные стекла очков, в темном одеянии. Представляется как Ланге, чиновник апелляционного суда Гёбеля, Дрезден. Речь идет о частной справке по финансовому вопросу. Ему рекомендовали обратиться к господину Шмидту, как к специалисту по вопросам сделок с облигациями.
При слове «специалист» живот господина Шмидта всколыхнулся так, что едва не выпихнул столик на середину комнаты, хорошо, что хоть в последний момент он вовремя ухитрился сдвинуться вместе со стулом к тылу. Иначе ему ни за что бы не подняться. Засунув большой палец левой руки в кармашек на груди, а правым задумчиво пощипывая себя за щеку, он изрекает: облигации Лейпцигского городского займа. Отдача с верной гарантией. В ответ на вопросительный взгляд посетителя открывает небольшую шкатулку, лежавшую в глубине шкафчика, — столь несомненное доказательство серьезности должно устранить все возможные психологические препоны. Но страшная боль в затылке не позволяет ему с торжествующим видом повернуться к визитеру. Неуклюже покачнувшись, купец по имени Шмидте булькающим звуком падает. Теперь причудливо изукрашенный столик презрительно глядит на него свысока. А в следующее мгновение облигации Лейпцигского городского займа покидают шкатулку, а затем и комнату.
В тот же день во второй половине дня в банке Ветцеля облигации обменены на тысячу луидоров. Вечером проданное на аукционе за триста луидоров наследство профессора из Галле доставлено в обиталище пастора в Вайсенфельсе. Кроме того, в верхнем ящике стола занимают место две долговые расписки на такую же сумму.
Картина 3
Стоит только зайти сюда, как поневоле убеждаешься в богатстве владелицы. Будто все здесь, и мебель, и ковры, покрыто налетом тончайшей золотой пыли. И любой входящий рефлекторно понижает голос до почтительного уровня. Посреди комнаты сидит пожилая женщина с благородно морщинистым лицом. Потрескивает едва тлеющий камин. Огонь в камине на секунду вспыхивает ярче — через дверь проскальзывает чей-то темный силуэт и быстро приближается. Словно обороняясь, старушка поднимает книгу, и на весь дом раздается крик явно неподобающих для этого дома обертонов: кто он? Что ему нужно в такой час? И шипение — тише! тише! — заглушает обращенный к спешащей сюда служанке крик. Трепещущий свет свечи выхватывает из темноты силуэт мужчины. Тиниус! Медленно, очень медленно лицо старушки обретает прежнее выражение. Ты, Иоганн Георг? Все говорит за то, что Тиниус, который, откровенно говоря, никогда не ладил с тещей, заведет сейчас разговор о внучатах хозяйки, пожелавших особенный подарок ко дню конфирмации. Однако истинную цель его прихода можно угадать по оттянутому внутреннему карману сюртука. Левая рука Тиниуса невольно касается молотка. Инструмент почти неразличим в полумраке комнаты.
Картина 4
Сцены из картины первой и четвертой весьма схожи. Но календарь успел прошагать на целых четырнадцать месяцев вперед, и солнце уже стоит не так высоко в небе. Сменился и один из персонажей. Вот только пассажир в синем одеянии для верховой езды все тот же, что и в первой картине. Белый кокетливый галстук. Очки и бородка — те же. Теперь, правда, шляпа надвинута на самые глаза. Рядом с ним на сиденье потрепанный саквояж. Его визави на сей раз женского пола: полусапожки, белые перчатки, платье в зелено-белые полоски, игривая шляпка, палантин приглушенного зеленого цвета приоткрывает кожу цвета слоновой кости. На личике выражение светской скуки, впрочем, постепенно исчезающее с каждой фразой ее визави, и в конце концов аристократическая бледность сменяется розовым оттенком жизнерадостности. Тут ее попутчик извлекает откуда-то букетик из засохших цветов, не отрывая зада от сиденья, отвешивает ей церемонный поклон и, сопроводив свой жест цветистым комплиментом, вручает даме букетик. Стоило молодой особе утопить носик в цветах, как на нее накатывает странная сонливость, не покидающая ее до конца поездки в этой карете. Дама возмущена и недоумевает — и куда это мог запропаститься кошелек, надежно сокрытый в глубинах ее декольте?
Картина 5
В доме на площади Ноймаркт в Лейпциге за чашкой чая сидит дама. На красном лаке скромно орнаментированного столика, один из ящиков которого выдвинут, стоят коричневый чайник и чашка тончайшего фарфора, в которой фрау Кунхардт задумчиво помешивает напиток. Она сидит, чуть подавшись вперед и отстранившись от деревянной спинки стула. Поза раскованно-дисциплинированная, отражающаяся и на чувственно округлом лице женщины. При стуке в дверь она испуганно вздрагивает. Это может быть только служанка, которую она только что отправила кое-что прикупить. Но в комнате не служанка, а незнакомый ей мужчина. Поверх черного фрака накидка с меховой оторочкой, панталоны и шляпа на морской манер. Сдержанно-вежливо он передает ей письмо. Речь идет о долговой расписке на небольшую сумму, подпись ее старшего сына, и поскольку ее старший сын не при деньгах, господин желал бы взыскать долг с матери. Фрау Кунхардт поражена и в то же время смущена, рассеянно-раздосадованно проведя левой рукой по лицу, она от охватившего ее стыда не осмеливается взглянуть на гостя, затем сует руку за портмоне в полувыдвинутый ящик и в эту секунду теряет сознание от страшного удара по голове. Падая, она едва не задевает столик — рука ее так и остается в выдвижном ящике стола, — но незнакомец успевает подхватить ее. Быстро спрятав во внутреннем кармане свой молоточек с короткой рукояткой, он, торопливо пересчитав наличные, предпочитает покинуть квартиру.
Внизу на лестнице его видит служанка, которая (как всегда бывает в подобных случаях) возвращается раньше обычного. Мельком взглянув на женщину, пришелец узнает в ней бывшую повариху постоялого двора в Хазенберге, где он всегда останавливался на ночлег по пути к своим лейпцигским книготорговцам. И тут он совершает роковую ошибку. Заговариваете ней. «А, добрый вечер, так это вы, та самая повариха, что служила в Хазенберге. Пути Господни воистину неисповедимы». И тут же поспешно уходит. Цепкая память поварихи не подводит ее. Она узнает его. В результате Тиниус предстает и перед церковным, и перед мирским судом. Этого библиомана ожидает его страстная пятница. Это уж доподлинно. (Не хочется здесь употреблять выражение «голову даю на отсечение».) Кое-какие предположения у Тиниуса имелись на сей счет еще годом раньше:
Тем временем я дожидался оправдания и вследствие выработавшейся у меня устойчивости к клевете и издевательствам почти не обращал на них внимания, и во мне росла уверенность, что оказываемое на меня давление лишь укрепляет во мне веру, а силы недобрые посрамляются. Пострадать за деяния добрые есть добиться благоволения Божьего и людского. Истину, дарованную мне Иисусом Христом, я обязуюсь защищать всегда и во всем до самой моей смерти, будучи верным учеником Господа моего, непрестанно размышляя об обещании умирающего старца: «И Господь Бог вступится за тебя».
Он пытается подражать и едва не приобретает на аукционе книгу
Повторение — есть движение в силу абсурда.
Сёрен Кьеркегор
Фальк Райнхольд испил до дна жизнеописание Иоганна Георга Тиниуса. И стал его текстом. По мере становления его собственные значки слабели, а те, которыми он себя пропитал, проступали все сильнее. Могла ли жизнь человека оставаться непонятной, если ты вызубрил ее наизусть и всерьез вознамерился повторить ее? Но вообще могли Райнхольд скопировать уникальную и странную жизнь Георга Тиниуса? Не говоря уже о том, что его нежно-дерзкий профиль ничуть не походил на бидермановскую физиономию Тиниуса (Тинио, лат. род. пад., теперь мне все ясно.) И пестрый букет аффектации, преподносимый Райнхольдом, никак не сравнишь с туповатой уравновешенностью Тиниуса (то есть Тинии.) Но Райнхольд намерен наесться наконец до отвала. Сполна вкусить наслаждение текстом. Без остатка. Без каких-либо reservatio mentalis.[23] Наконец ему потребовалось обживать и другие тексты, выплеснувшиеся из Тиниуса (большей частью в тюрьме), расшифровать позабытые миром тайные письмена. Разве не долг Райнхольда раскодировать их? И разве это возможно без нужных книг? И он должен был обзавестись ими, чего бы это ни стоило.
