— Будем? — выразила она насмешливое любопытство, подстрекая моё самолюбие, и я, до сего момента весь внутренне стянутый, нацеленный на обиду, растаял в волне почти счастливой растерянности.
В молчаливой развязности осилился переход к сияющему смятению, после чего пришла, как благо, тусклая тупость тела и сделалось многосторонне противно на сердце. Внутри него не осталось пройденного пути к тому, что свершилось: я не восхитил, не очаровал — в силу чего не мог вкусить того признания, которое лишь тогда и способно было научить меня летать, без внимания к ходьбе. Находка оказалась безликой и не выделила меня из безликости.
Но, вскрыв неказистую раковину, я поработился вкусом к содержимому, вкус нашёл во мне верный приют и стал развиваться в направлении, которое ему требовалось. Правда, к тому единственному поцелую я становился только бережнее, но на воспоминание о нём неизменно клеилось скользкое, выливаясь в чувство, что обещающие благодать дождевые облака будут проноситься над житницей, никогда не беря её в расчёт.
19.
Протекло двадцать лет с того времени, когда меня увезли из Образцово-Пролетарска. Я живу в Москве. Но сперва о моих близких и знакомых.
Валтасара не стало вскоре после моего отъезда в Сибирь. Попивал он и раньше, но тут вовсе отпустил вожжи. После работы шёл к друзьям в городе: терпеливую тоску тщился превозмочь коктейль из горечи и надежды под названием «Как перевернуть гнусный вертеп». Затем надо было спешить к последнему отъезжающему в посёлок автобусу. В двенадцатом часу декабрьской ночи, в переулке близ остановки, Валтасара пырнули стальным тонким остро заточенным прутом под левую подмышку. Заказное убийство? У меня, силящегося вспомнить физиономию дирека, сомнений нет.
По времени близким к этому событию оказалось другое: Пенцовы давно стояли на очереди, и Марфе с Родькой дали квартиру в городе.
Во всё время моей учёбы Марфа присылала мне посылки, когда могла — деньги, на каникулы забирала к себе. Замуж она не вышла, но у неё есть друг.
Родька окончил институт, женился, работает начальником среднего уровня в городской торговой сети.
Бармаль раз или два отсидел в тюрьме; он — картёжник, гастролирует на теплоходах, совершающих рейсы Москва — Астрахань. Лежал в клинике Марфы с поломанными рёбрами, от него она узнала о других наших друзьях.
Агриппина Веденеевна и Павел Ефимович живут всё в том же бараке, одряхлели. Павел Ефимович ходит с палочкой.
Катя неудачно побывала замужем за речным матросом, теперь она — подруга Бармаля, работает калькулятором в поселковой столовой.
Гога — шофёр автофургона, привозит в посёлок хлеб, жена — воспитательница детского сада, у них две дочери.
Саня Тучный, живя в посёлке, ездит на работу в рыбосовхоз, из-под полы приторговывает рыбой; он женился на девушке, которой от родителей достался домик. Она — кладовщица овощной базы («сидит на арбузах»), детей у них трое.
Учреждение имени Николая Островского находится там, где и прежде. Лишь год или два назад с почётом проводили на пенсию директора. Марфа слыхала: ныне обстановка там ещё похлеще, чем была в моё детство.
Илья Абрамович нередко заходит к Марфе, передаёт мне привет, вспоминает Валтасара: после двух-трёх фраз заливается слезами; он сильно сдал.
Зяма давно в Москве: музыкальный руководитель в одном из театров, композитор. Мы не встречаемся.
У меня весьма перспективная работа, имеется (пусть известное пока только узкому кругу специалистов) имя в науке. Живу в Бауманском районе, который не кажется мне ни грязным, ни тесным (притом что на тротуаре ощущаешь себя, бр-р-р, зажатым, будто в очереди). Квартира у меня с комнатой в четырнадцать квадратных метров, на первом этаже дома довоенной постройки.
Я немаленький ростом, недурён лицом и, если не очень обращать внимание на то, что при ходьбе припадаю на левую ногу, могу сойти за интересного мужчину. Я пью, но так, чтобы это не вредило работе, и у меня есть страсть, из-за которой пристально слежу за собой, ношу костюмы исключительно от портного. Я обожаю девчонок!.. Предпочитаю далее на эту тему не распространяться…
Иногда, благодаря схожести нашей работы, я на каком-нибудь сборище встречаю Евсея. Он вторично женат, и, кажется, семья его не тяготит. Со мной он держится с дежурной любезностью.
Однажды приятным вечером начала осени, заглянув в ресторан «Изба рыбака» недалеко от моего дома, я увидел Евсея. Он был здорово выпивши, мы с ним приняли ещё — он потеплел, расслабился и стал звать меня на выходной в Болшево: на дачу к знакомому кинорежиссёру. Тот хлебосольный хозяин и позволяет гостям приводить с собой приятелей. Я подумал о вездесущности случая: не приберегается ли для меня что-то, отмеченное пикантностью?
Мы встретились с Евсеем на вокзале и покатили на электричке в Болшево. Всю дорогу говорили о работе, о женщинах (может быть, я чересчур разболтался), о проведённых отпусках, о гастрономических вкусностях…
День с его умеренной яркости светилом лениво раздумывал о переходе в вечер. На даче я нашёл, помимо мужчин, лишь трёх немолодых, при мужьях, особ, и мои ожидания заплакали, как оцарапанные нещадно тупым лезвием.
Жарилась свинина на вертелах, и налетели прилипчивые по-осеннему мухи, обнаружили себя и комары, создав веяние неотстранимо стихийного измывательства.
Хозяин после слова «наливай!» наполнил стопки и с шаловливой приятностью возгласил:
— Не спешите рюмки брать!
Острота была оценена увесисто-аппетитным хохотом. Хозяин с движением руки от груди вперёд и книзу поклонился Евсею, и тот, окрасив голос тембром мрачноватой важности, произнёс, словно объявление войны, что «водка разгружает», она «лучше всего — от всего и против всего!»
Общий смех восхищения вобрал в себя бурную живость хлопков в ладоши…
Огрузнев от съеденного и выпитого, мы с Евсеем сошли с веранды под сень акаций и развалились в шезлонгах. Он, разумеется, закурил — но не «Казбек», как прежде, а сигарету с фильтром. Цвет лица, вопреки уважению к разгружающей влаге, не стал у моего старшего друга подержанно-тощим, в чёрной бородке замечалось лишь несколько седых волосков. Его талант претворился в весомые результаты, что уже отрешились в свою особую, всё более забывающую о создателе жизнь, и он как будто удовлетворён лаврами отменного специалиста. Отменного, но — не ведущего. Я буду ведущим.
Сосредоточившись, будто целиком уйдя в это занятие, Евсей выпустил изо рта дым с необыкновенной плавностью.
— Похоть прикидывается элегантным цинизмом, собираясь всё и вся потрёпывать по щеке… — он упёр в меня взгляд, полный раздумья и непередаваемо назойливой рассеянности. — Или я зубоскалю?
Во все мои встречи с ним я испытывал предельную полноту ожидания: с невольной внутренне-язвящей усмешкой я хотел и не хотел услышать то, о чём он теперь начал.
— Был день сильного ветра на улице и мыльных пузырей в комнате… — проговорил он кротко, кротостью выражая давно назревшее, обдуманно-злое. — Страдало ли моё отношение неопределённостью — отношение к тому истерическому цирку? Ах, исключительное чувство! Дербент возвышенных очарований!.. Но стоило гадкому утёнку встать на крыло — цветочки, вы хороши во множестве!.. главное — румяная клубника.
Он с ехидцей, в притворном смущении сдвинул брови и выразил раскаяние:
— Зря я позубоскалил… Вспомнилось, как один очень добрый человек пожелал имениннику: «Чтобы ты так жил!» И — сладилось. Живётся недурственно. Хотелось мне одну лишь только мелочь узнать: вот так живя, понимается хоть как-то — что бабе жизнь переехал?
Он вонзил зонд в рану уверенно и глубоко: его интересовало как целителя — будут или нет спазмы боли?.. Тогда, после моего фокуса с зажжённым бензином, поднялась кутерьма или, как с брезгливостью сказал Чёрный Павел, — «буря в баке с дерьмом».
Загуляла версия, будто я предпринял попытку самосожжения на почве ревности… Значит — «что-то было…» Валтасар, Марфа с рвением опровергали это, но Елену Густавовну выбросили с работы, против неё возбудили уголовное дело. Впереди замаячил суд. Ей грозило, в лучшем случае: никогда больше не работать по специальности… грязный след будет тянуться за нею всю жизнь.
И она сдалась следователю прокуратуры — дело закрылось. Сдалась заведующему облоно, и он устроил её в школу в далёком селе. Там она поспешно вышла замуж — за человека, что только-только вернулся из тюрьмы; охотовед, он сидел за превышение мер самообороны — застрелил браконьера. Вскоре сел опять — на этот раз за браконьерство. Она осталась с маленьким ребёнком.
В селе иногда появлялся ответственный руководитель: наезжал в тамошние угодья стрелять дичь. Положил глаз на Елену — и она стала жить в городе.
Марфа кое-когда встречает её случайно в магазинах, на улице. Елена — учительница в престижной школе. Не спрашивает обо мне, не передаёт привет, но внимательно слушает, что Марфа рассказывает о моих успехах…
