Очередная порция ора ничего не дает. Стул, как я понимаю, металлический, так что задница стынет, хотя голова – горит. И кружится, не давая возможности протрезветь; и опять отвратные запахи лезут в нос, ведь подвал не только влажный, он еще и вонючий. Здесь что, крысы дохлые разлагаются?! Или трупы таких идиотов, как я?! Трупный запах доводит до изнеможения, а главное, нос не зажать, руки-то у меня прикованы! Я понимаю (здравым уголком сознания), что никаких трупов нет, однако болезни не прикажешь, она упорно доказывает, что я пребываю в той самой Москве, где на улицах валяются трупы, а французская солдатня, готовясь к зимнему отступлению, жрет павших от голода коней…
Когда вспоминаю исчезнувшую папочку, наваливается стыд и отчаяние; и вот уже в дальнем углу возникают два бледных силуэта (побольше и поменьше), и слышатся укоризненные голоса:
– Что же ты? Мы думали, ты нас выручишь, мы надеялись на тебя. А ты…
– Извините, Ирина и Геннадий, оплошал. Сами видите, какое дерьмо тут творится.
– Видим. Только нам от этого не легче.
«Стоп, стоп! – говорю себе, – Так ведь можно действительно с ума сдвинуться! Лучше придумай, каким образом отсюда выйдешь!»
Только думать не получается, мешает гул в голове и страшная слабость, которая вдруг накатывает. Воин всего лишь человек, просто человек… Да, я просто человек, и в мозгу этого человека натягивается струна. Цзыннь! – лопается струна, после чего накатывает блаженная тишина.
Спустя какое-то время (час? три часа?) я таращусь в темноту и в углу замечаю белую кучку. Что там – грязное белье? Или халат здешнего доктора Менгеле, который за стенкой моет ручки, чтобы войти сюда и начать проводить опыты? Не помню, сколько смотрел в угол, и вдруг… Мама дорогая, поднимается, шумно отряхивается и деловито трусит ко мне! Да это же Машка лежала в углу! Она смотрит на меня влажными глазами, зевает во всю ширь бультерьерской пасти, затем говорит:
– Ну что, лох, опять попал?
– Получается, что так…
– Тогда послушай лекцию – такое тебе будет наказание.
Прямоугольная щель увеличивается, в подвал проникает свет, и я со страхом вижу в проеме дверей доктора Менгеле. Значит, он вначале лекцию читает, а мучает потом?! Неожиданно вспыхивает тусклая лампочка под потолком, освещая стоящую напротив женскую фигуру. Эльза?! Даже не знаю, радоваться ли мне, потому что в руках этой нордической тетки какой-то стек, а на голове – квадратный рог, как у Либермана. Эльза снимает рог-коробочку, раскрывает ее и, достав крошечный свиток, хорошо поставленным голосом зачитывает:
– Мы все продумали: Валера уедет в Гетеборг, а ты останешься жить в этот подвал. Здесь неплохо, верно? Во всяком случае, тебя не будут стрелять, как было со слесарь Войтенко. Тебя не найдет Лаврентий со своим охранителем, и тебя не убьют самогоновщики, которые жить в ваш овраг… Нет, в ваш «Котлован»! Помнишь писатель Платонов, который наблюдал с фотография, как мы говорили? Он очень точно написать про «Котлован»! Там убивают себя сами, медленно, так что это почти не страшно…
Я бросаю укоризненный взгляд на Машку.
– Что же ты, предательница? Сама сучка, так еще и эту сучку сюда привела? Плохо тебя Каткевич воспитал!
– Ему некогда воспитать, – усмехается Эльза, – За критику платят отшень мало, поэтому надо постоянно думать о насущный хлеб. А за сучку ты сейчас будешь получать десять удар по голова!
Она замахивается стеком, и левый висок будто обжигает. Потом ожог правого виска, затылка, и вскоре череп горит от безжалостных ударов. Голова изо всех сил машет ушами, взмахи все сильнее, благодатный ветер обдувает щеки и лоб, и вдруг – голова отделяется и куда-то летит!
– Эй, стоять на место! – растерянно восклицает Эльза, но голова спокойно пролетает сквозь дверной проем, далее коридор, лестница, ментовский «приемный покой», а там стол, за которым капитан и Сунягин попивают чаек и пялятся в телевизор.
– Нет, скажи, какой козел! – потягивается капитан, – В Страсбург он напишет, понимаешь!
– Может, еще порихтовать этого придурка? А, товарищ капитан?
– Потом. Пусть пока посидит в холодке, подумает о жизни. К тому же там, хе-хе, именно представительница Страсбурга его и обрабатывает! Дай-ка лучше папку, которую у него отобрали.
Странно: содержимое синей папочки посвящено исключительно моей персоне! Что-то вроде досье, где записаны все подробности моей неприглядной биографии.
– Ну, дает! – капитан качает головой, – Представляешь, он же аттестат за среднюю школу получал пьяный в соплю! Потом учился на журфаке ни шатко, ни валко, и хотя на практику попал в неплохое место, там не удержался. Так, женитьба, конфликты, многолетняя тяжба с редактором… Ага, употребление гашиша в компании с Николаем Панченко по прозвищу Ник! А ведь это статья! Да, криминальная личность, не зря мы его в карцер усадили! Хотя главное его прегрешение в другом.
– В чем же, товарищ капитан?
– А ты не догадываешься? Плохой ты мент, Сунягин, если в таком элементарном деле разобраться не можешь. Он хорошо помнит то говно, что с ним происходило, но в упор не желает видеть то хорошее, что подкидывала жизнь. Тренера своего по борьбе, к примеру, забыл! И того инвалида, что самолет ему нашел, забыл! Но вот то, что у него когда-то угнали велосипед, на который копил долгих полтора года, он помнит! И что у него увела женщину эта шведская лесбиянка, будет помнить всю жизнь! Ну и, конечно, он никогда не забудет нас с тобой, Сунягин!
– Да уж… – Сунягин любовно поглаживает дубинку, – Таких, как мы, товарищ капитан, забыть трудно. Может, все-таки порихтовать? Тогда память до гроба останется!
– Потом… – капитан захлопывает папочку, – В общем, мы его сценарий одобряем, так?
– Как скажете, товарищ капитан. Одобряем – так одобряем!
Голова качает головой: надо же, блин, философы в погонах! Вам и невдомек, что я уже на свободе, так что «рихтовать» вам придется кого-то другого…
Еще мощный взмах ушами, и вот уже дверь, а за ней бурлящая, сияющая огнями Москва. Отделение милиции и сталинская общага остаются внизу, вдали сияет столб телевышки, видны машины, пролетающие мимо метро «Дмитровская», чуть дальше – Бутырка, но голова не останавливается, она летит вперед и вверх! Вскоре высота такая, что город превращается в скопище огней, которые отчетливо группируются вокруг колец: Бульварного, Садового, кольцевой дороги… Вокруг Москвы огней меньше, и чем дальше от нее, тем более темным делается пространство. Где-то там, в темноте раскинулся и мой «страшный» город, замерли его заводы, лишь в самогонном овраге теплится какое-то подобие жизни. Что ж, прощай, страна! Прощайте, обугленные Белые дома, менты с дубинками и Эльзы со стеками, держиморды из серебристых «БМВ» и мидовские чиновники, редакторы Горынычи и родственники великого изобретателя Варшавского! Если бы у меня были руки, я помахал (помахала?) бы вам ручкой, но у головы есть только уши, ими и помашу! Выше, еще выше, к звездам, и не надо никаких терний, надоело! Это же не жизнь, сплошные тернии; а где, спрашивается, звезды?!
Я зависаю на немыслимой высоте, кажется, голова сделалась искусственным спутником Земли. Так и буду кружить по орбите, озирая свысока позорный и жалкий человеческий муравейник. Вот бы сейчас рядом была голова Ника, то-то бы мы над вами, мурашами, поиздевались бы! А что это там мигает внизу? Вспышки напоминают «морзянку» – точки, тире, и хотя я никогда не изучал азбуку Морзе, прекрасно распознаю слова:
– «Ты… оказался… в месте без жалости…»
Кто это такой умный?!
– «Дон Хуан…»
А не пошел бы ты, дорогой дон? Ты что-то там пытался мне доказывать, только слова теперь – побоку, я вырвался на свободу!
– «Свобода… это печаль одиночества…»
Ну и что? Побудем в одиночестве, причем без всякой печали! Я лечу в стратосфере, поднимаясь на околоземную орбиту, и вдруг пронзает холод. Жуткий холод, космический, я чувствую, как схватывает губы морозом, и на голове будто затягивают обруч, как на бочке. Сразу хочется вниз, только скорость мешает, я слишком разогнался. Где же вы, спасительные огоньки?! Хуан, ты где?!
Голова снижается по параболе, как корабль «Союз», главное: приземлиться в нужном месте. Приземляюсь, слава богу, когда же вновь обретаю человеческий облик, вижу перед собой темный силуэт. Невысокая фигура, на плечах что-то вроде пончо, на голове – широкополая шляпа.
– Ну, как? Понравилось тебе в месте без жалости? – спрашивает этот, надо полагать, Хуан.
– Ничего, – говорю, – Только холод собачий, я такого выдержать не могу. Не воин я, короче, а – лох.
– Ты неправильно понимаешь путь воина. Один путь делает путешествие по нему радостным: сколько ни странствуешь, ты и твой путь нераздельны. Другой путь заставляет тебя проклинать свою жизнь. Один путь дает тебе силы, другой – уничтожает тебя.
– И как же их различить? – усмехаюсь криво (я хочу разглядеть выражение лица, но вижу лишь серое пятно).
