Я пошел по улице, ведущей прочь с площади, там тоже крики, вопли. Сама улица невелика, в обычное время ее можно пробежать за несколько минут, а мне, чтобы дойти до конца, понадобилось не меньше часа. Расстояния в этом таившем гибель пространстве и само время тянулись бесконечно, хотя и были лишены жизни, подобно трупам, они непомерно раздувались, потом исчезали совсем, а вещи, утратившие свою материальную сущность, от вынужденной бездеятельности превратились в жалкое свое подобие. На углу я заметил две мумии, стоявшие на посту. Глаза у них были закрыты, но на лицах застыла странная улыбка. Тут как раз начался обстрел улицы. Что делать? Я подошел поближе к мумиям, и они, не открывая глаз, подвинулись, освобождая мне место. Они молчали. Меня словно парализовало, я стоял, прижавшись, как и они, к фасаду здания, тень которого вырисовывалась в самой глубине площади, падая на этот заледенелый, бесплодный, опустошенный мир. И тут я понял: то, что я принял за автоматные очереди, — да это же были спировиры. Они кишели в воздухе, носились беспрестанно со скоростью метеоров, резко тормозили и тотчас же снова с диким воем трогались в путь.
— Уходите, — не открывая глаз, сказала мне в этот момент одна из мумий. — Сейчас очистим этот квартал и перекроем.
На лице ее по-прежнему витала бессмертная улыбка; я машинально пошел прочь. Однако идти мне пришлось недолго. На прилегающей улице дорогу преграждали другие мумии, всем своим видом они предписывали мне остановиться. Я сделал шаг вперед, а на втором выдохся, превратившись в камень. Я ждал, не в силах ничего предпринять, стараясь уловить хоть какой-нибудь знак. Но знаков они никаких не подавали, потому что сами окаменели, вроде меня. «Я окажусь во власти их жестокости», — подумалось мне.
Они подались вперед, потом медленно, тяжеловесно двинулись ко мне и доставили меня на площадь. На мостовой скопилось множество неподвижных изваяний, здесь были также искалеченные бюсты, руки, ноги, застывшие в самых разнообразных позах. Меня толкнули на большую кучу, откуда торчало немало раскрытых ладоней, казалось, взывавших о помощи, но ни одна из них не шевелилась. Лица некоторых из этих изваяний были мне знакомы, да и сами они как будто узнали меня, я так и ждал, что кто-нибудь из них того и гляди обратится ко мне со словами: «Мне столько всего еще нужно сделать. Неужели для того, чтобы кончить вот так, я старательно брился сегодня утром, повязывал галстук…» Все эти изваяния, окружавшие меня, живого и такого жалкого, походили на мертвецов, гордившихся своим могуществом и своей исключительностью. Словно загипнотизированный, я был не в силах оторвать взгляд от их глаз, избавиться от их молчания. Исчезло обманчивое впечатление, будто черты их знакомы мне, исчезло, растворилось без следа.
Неодолимая сила, которой они были наделены, защитила и спасла меня, заставив отступить врагов и уничтожив их оружие. Когда я пришел в себя, я в самом деле, как оказалось, лежал посреди площади, лежал в полном одиночестве и был невредим. Вдалеке мелькали тени бегущих, и, глядя на них, я понял, что жизнь имеет цену только в том случае, если ее на что-то употребить… на что-то небывалое. «Если мне удастся спастись, — подумал я, — то и я тоже…»
Через несколько мгновений я смог уйти. Спировиры все еще летали, причем довольно низко — на уровне человеческого роста. Но я понял, что они совершенно безобидны, что они слетаются просто из любопытства. На улицах было пусто и свободно. Я ускорил шаг, подобно другим редким прохожим, которые скорее плыли в воздухе, чем шагали. И только тогда я ощутил, каким легким стал сам город. Почти невесомым. Здания, их стены и фасады, памятники вырисовывались в тумане и не оказывали ни малейшего сопротивления, если мне случалось пройти сквозь них. Они уже не были препятствием, и я шел куда хотел. Время от времени на них со свистом обрушивались сильные порывы ветра либо с молниеносной скоростью проносились мимо безобидные спировиры, оставляя за собой в воздухе длинный огненный след. Порою один из них снижался и начинал кружить надо мной, как бы изучая, потом тут же исчезал в ночи, она словно проглатывала его, смыкалась над ним, как тяжелый, плотный слой воды, более тяжелый и плотный, чем сами стены, которые, видимо, не испытывали более желания перемещаться, с тех пор как стали совсем невесомыми. Добравшись до перекрестка, я, сам не зная как, очутился в самой гуще толпы, состоявшей из плоских, бесплотных силуэтов, которые двигались куда-то быстрым шагом. И вдруг я ощутил страшную слабость, ноги у меня дрожали от долгой ходьбы. Я отдался на волю несущей меня волны, закрыл глаза и заснул. И вот во сне, мне казалось, я тоже шел, преодолевая многие километры, увлекаемый порывом этой молчаливой и почти невидимой массы, послушно выполнявшей бесконечные, торопливые предписания некоего голоса, сама невыразительность которого вызывала почему-то дрожь.
Долго не умолкал этот голос, рассекавший тьму. Потом стих, рассыпался металлическими опилками, и каждая вещь снова обрела устойчивость и прочность, Я осторожно прислонился к стене: она выдержала. Тогда я навалился на нее всей своей тяжестью, совсем выбившись из сил после этого бесконечного шествия, которое, как выяснилось, не увело меня дальше собственной улицы. Оказывается, мы ни на минуту не покидали центр города. Пошарив в карманах, я нашел смятую сигарету и сунул ее в рот, хотел чиркнуть спичкой, но пальцы не слушались. С изумлением заметив это, я сунул коробку обратно в карман и, сам не знаю почему, стал мысленно повторять: «Нет, я не ошибаюсь, я не ошибаюсь, я не могу ошибаться…» Я ждал, пока пройдет слабость, и не только слабость — что-то еще, а что, я и сам толком не знал. В то же мгновение, описав широкую огненную параболу, ко мне подлетел красный шар. Сначала я принял его за задержавшегося случайно спировира, потом ощутил, как сковавшая только что мои пальцы тяжесть стала распространяться по всему телу, ударила в голову. Я попробовал заставить себя идти, но не мог двинуться с места. И только когда огненный шар подкатил ко мне вплотную, только тогда я смог повернуться лицом к стене. Мне показалось, что шар сразу же откатился назад, но замер неподалеку от меня. Чего ему от меня надо, почему не убирается прочь? Искоса взглянув в ту сторону, я не мог сдержать крика: Нафиса! Я резко повернулся: она приблизилась ко мне, окутав легким, прозрачным облаком, и все, что давило, тяготило меня, сжимая грудь, разом отпустило. Человек всегда одинок, даже в моменты самой интимной близости, но тут совсем другое дело: горячая, наэлектризованная кровь наполняла мои вены. Какое блаженство… Я пытался вспомнить что-либо подобное и не мог, но сердце мое трепетало от радости. Медлительным движением Нафиса зажгла сигарету, которую я все еще держал во рту.
Это переливание энергии продолжалось до тех пор, пока я не смог двинуться в путь, но и потом еще я долго испытывал этот трепет. Я пытался идти вперед, не оглядываясь, не ища поддержки у той, что следовала за мной, воля моя была парализована. Еще один перекресток — я свернул влево, сделал несколько шагов, потом пошел по другой улице, там было темно, и вышел на улочку, ведущую к площади. Не прошло и секунды, как некая белая форма, вырвавшись из тьмы и обогнав меня, мгновенно растворилась, а я, очутившись у двери, стучал дверным молотком. Далеко позади раздавались гулкие шаги: это две мумии вышагивали вокруг огромного фонаря, освещавшего пустынную площадь, окруженную непроглядной тьмой.
* * *
Ночь, изнемогая от усталости, удаляется, оставляя за собой тусклые просветы. И вскоре все окутывает белесый покров, а когда наконец сквозь него прорывается солнце, земля испускает радостный крик. Утро! И на этот раз я снова вышел победителем. Меня окружают мужчины и женщины, внимая моим несвязным словам. Моя жена тоже здесь, ее радость не знает границ. Я долго смотрю, как разгорается заря, она соглашается умерить свой блеск лишь после того, как я немного прихожу в себя.
— Я совсем обезумела, — говорит Нафиса.
Я снова глубоко засыпаю без всяких снов, потом вдруг открываю глаза. Не в силах лежать, я встаю и, стараясь не шуметь, выхожу раньше всех во двор, где все еще темно.
Вернувшись, я вижу на своем месте реку, сверкающую в утренних лучах блестками огня и пламени. Я созерцаю небо, посылающее эти лучи, и бледное лицо этой воды, которую баюкает сон. Я ложусь рядом с ней, Нафиса просыпается. И сразу же мне слышится низкий голос, который почему-то кажется далеким и чужим, он неотступно преследует меня своей легко льющейся безыскусной песней, всего несколько нот, но какую власть имеет она надо мной. Что я могу ответить ей — она всколыхнула мою душу до дна, и я ощущаю прохладу моря. Вот она, истина.
Нафиса приносит кофе, я приподымаюсь, вижу в ее руках медный поднос с чеканкой и на нем — кофейник с чашками, вглядываюсь в лицо Нафисы, утратившее сонную белизну. И в первый раз не страшусь душевного одиночества. Окружающие вещи засыпают в ярком свете дня.
