– Таня, у нас – час.
– Я знаю, – глухо ответила она, глядя в пол.
– Танюша, видишь ли... я вот приехал... узнать приехал...
– Я знаю… как я здесь живу? Я здесь хорошо живу.
– Я не об этом.
Таня выпрямляется и медленно поворачивает ко мне лицо. Глаза огромные. А ресницы, как оправа, не дают выкатиться слезам, и говорит Таня тихо, вполголоса с придыханием:
– Саша, я всё... понимаю... Адрес свой оставь... только адрес... Ничего не говори... Я посмотрю на тебя... и уйду.
И она смотрит на меня. А я не могу смотреть в её глаза, заплаканные глаза, они мёртвые, холодные, безмолвные. Таня опускает голову и отворачивается.
Женщина встала, взяла несколько листков и, продолжая внимательно читать их, вышла из комнаты. Таня бросилась ко мне.
– Сашенька, миленький, Сашенька, прости меня (она вот, моя маленькая Танька). – Мне немного прибавили, Сашенька. Я скоро вернусь. Ты позовёшь, и я буду приезжать к тебе... Когда захочешь...
Вошла женщина. Уже без бумаг. Таня испуганно отшатнулась от меня и отодвинулась подальше. Но женщина даже не взглянула на нас, уютно уселась за свой стол, пододвинула другие бумаги, взяла толстый красный карандаш, сделала пометки, вздохнула, отбросила карандаш, посмотрела на меня, на Таню и строго сказала:
– Татьяна, ты не знаешь, как трудно было Александру Николаевичу добиться разрешения на ваше свидание. Но вот он здесь. У вас очень мало времени. Вспомни самое главное. А слёзы – не главное.
Таня улыбнулась. Встала. Быстро поцеловала меня в щёку и выбежала из комнаты. Где-то тяжело хлопнула дверь. Я машинально глянул на часы. Мы были вместе четыре минуты. Женщина откидывается на спинку стула и с усмешкой говорит:
– Всё правильно, Татьяна, она такая. Адрес свой оставьте - передам. Поймите и простите её. Она больше не придёт. Реветь где-нибудь будет до ночи. А вы думали, у нас людоеды, гангстеры сидят? Обыкновенные девчонки, только несчастные от своей глупости...
Я молча киваю головой...
Димка внимательно слушает меня, иногда улыбается и тоже кивает головой...
Марта сказала, что умер он в ту же ночь, в половине четвёртого.
ПИСЬМО
«Здравствуй, дорогой Саша. С Новым годом тебя. Желаю всего самого хорошего. Пусть исполнится. Я очень и искренне хочу этого. Саша, не мучай меня ни любовью, ни добротой своей. Собака хоть руку может лизнуть своему хозяину в благодарность. А я и этого не могу.
Я знаю своё место на земле, и мне ли выбирать? И ещё.
Саша, ты добрый, порядочный человек, и потому даже если встретишь другую женщину, то не сможешь просто так отмахнуться от меня. Сашенька, и не надо. Лучше потом, когда меня выпустят. Мне легче будет. Если есть на свете ты, твой Димка, Тюльпан, бородач, мой друг Володька, значит, есть и ещё много хороших людей, и я не могу пропасть.
До свидания. Пиши. Целую. Таня».
Я вложил письмо в конверт. Опустил во внутренний карман пиджака и спокойно (они должны это видеть и понять, что спокойно) закурил. Сейчас я услышу самое откровенное, самое беспощадное. Что скажут когда-то потом и другие люди – пустяки.
Марта смотрит в окно, курит. Володя, наклонив голову к плечу, рассеянно стучит пальцами по столу и тихо напевает… Это он вторит мелодии «Карлсон», которая слышится сверху. Там новогодний банкет в апогее, аж люстра дрожит.
Если уж вызывать огонь на себя, то самого мощного калибра. Успел подумать, что сейчас даже ужасный фейерверк над Хиросимой – огонь далеко не главного калибра, значит, и от меня ничего не останется. Я говорю, выделяя каждое слово:
– Вот... что пишет... моя... жена.
Марта пожимает плечами и с удивлением спрашивает.
– Я так понимаю: ты сейчас обнародовал отрывок из неизвестной нам истории? А нельзя ли её всю или хотя бы историю главного героя.
– Пожалуйста, – согласился я. Подробно рассказываю жизнь Тани.
В четырёх словах о ночи в тумане («Она стала моей женой»). В трех словах о моём отношении к Тане («Я люблю её»).
После моего рассказа в комнате ничего не изменилось. Марта смотрит в окно, курит. Володя стучит пальцами по столу, но напевает уже «Мираж». Люстра не успокоилась.
Я выпиваю рюмку коньяка. Первый залп должна сделать Марта. Так и есть. Она резко оборачивается и, обхватив руками плечи, словно ей холодно, озабоченно говорит:
– Слушай, туда, наверное, кроме писем и посылки можно отправлять, и, может быть, разрешают что-то вроде свиданий. Ты узнай.
Володя кончает петь, трогает свои очки и усмехается:
– Обязательно узнай. Должны же мы увидеть свою родственницу.
- Ты! – кричу я. – Успокойся! При любом варианте твоя репутация не пострадает!
– Это ты успокойся. Сядь, «добрый, порядочный человек». Ты же не можешь нам запретить с ней познакомиться. Во-первых, давай сюда конверт. Во-вторых: теперь это не только твоё дело. Правда, Марта?
– Спрашиваешь! Володя, он же несерьёзный мужик. Она приедет через год или когда там, а у него ничего нет, а у неё откуда? Спит он на каком-то диване, одна тарелка, одна вилка, зато рюмок – набор на двенадцать персон. Жмот. У него же на книжке скоро третий ноль появится... Будешь писать ей, лирику не разводи, поближе к земле. Для женщины это очень серьёзный разговор. Мы-то знаем, на чём жизнь стоит, именно стоит, а не качается... Сашка, ты чего?.. Ты думал, мы предадим тебя?... Ну чего ты... как маленький...
– Марта, дай ему таблетку... которая мозги очищает. Разговор серьёзный. Обсудить всё надо. Дело наше, семейное. А у него могут быть неприятности. Впрочем, не знаю... тебе, Сашка, слово…
УРОК МУЖЕСТВА
Первое сентября. Первый урок, по традиции, – урок мужества.
Звонок. Иду по коридору. Дверь моего класса открыта, из-за неё торчат три, одна над другой, весёлые рожицы ребят. Хотя и далеко дверь, и видны только носы и прищуренные глаза, всё равно узнаю – Катасонов и братья Перепёлкины. Исчезают.
Вхожу в класс.
– Здравствуйте, ребята.
Все встают с грохотом и шуршаньем.
– Как рояль с пятого этажа упала, – говорит Катасонов. Все смеются, потому что это мои слова. Я и сам с трудом пытаюсь скрыть улыбку. Секунду мы стоим неподвижно и смотрим в глаза друг другу. Я в глаза моего друга – уже 10 «б». Загорели. У кого-то отчётливые усы, баки, перстни, маникюр, подкрашенные глаза – этого завтра не будет. Просто прошло лето. Это так много. И ребята хотят показать мне, какие они стали большие, мои маленькие ребята.
– Садитесь. Кто отсутствует?
– Все, – отвечает кто-то. Общий смех. Так было когда-то, и не раз. Становится легко.
Я подхожу к окну и смотрю на цветник в пришкольном саду. Через минуту в классе тихо, очень тихо. Это ведь мой 10 «б». Тишина. Я поворачиваюсь.
– Ребята, в этом учебном году вы окончите школу. После прощального звонка я искренне пожелаю вам доброго пути и ничего больше, наверное, не успею и не сумею сказать. И поэтому скажу сейчас.
Вы изучали в школе много разных предметов, изучали на уровне последних достижений науки и техники. С вашими знаниями можно не удивляться ничему, с запасом лет на десять вперёд. Но в завтрашний день через сегодняшний не перепрыгнешь, а я и другие учителя забыли вам сказать, что красивое, изобильное, счастливое будущее, в котором пройдут ваши лучшие годы, всё ещё строится, и это пока ещё тяжёлая, чёрная и черновая работа, потому что строится и бульдозерами и... лопатой. «Согласны, – скажете вы, – подвернём рукава».
Да, вы писали в сочинениях: «Не надо искать лёгких путей... в жизни всегда есть место подвигу... счастье в труде… и я ставил вам пятерки за грамотность, за умение раскрыть тему. И как мне не хватало ещё одной оценки, оценить вашу искренность, честность. А может быть, я неправ?
Тогда почему сейчас конкурс в театральные училища и институты по сто пятьдесят человек на одно место и мало кто спешит к ткацкому станку? Почему многие желают всю жизнь петь и плясать, а единицы – пахать землю? Человечеству не так уж много нужно кинозвёзд, балерин, журналистов, физиков, лётчиков. Значительно больше – шоферов, доярок, слесарей, почтальонов, ткачих. Что? Тяжело? Тяжело, потому что эта работа – проза.
В школе вам рассказывают о чудесах кибернетики, о первоклассных автоматических линиях. На экскурсиях по лучшим цехам и лабораториям вы видели людей в белых халатах, а ещё – множество сигнальных лампочек, кнопок, табло. Это – производство. Но многие рабочие, которые слушали бы меня сейчас, усмехнулись бы, вспоминая свои влажные от пота спецовки и мозоли на ладонях. Это – тоже производство. А что я могу сказать? Только одно. Ум – хорошо, два – лучше, две руки к ним – прекрасно. А какому человеку, даже делающему своё любимое дело, было легко? Кому?
Лев Николаевич Толстой четырнадцать раз переписывал «Анну Каренину» и шесть раз «Войну и мир». Поверьте и осознайте ещё одну очень интересную вещь. Профессия журналиста – романтика! А теперь запомните, что в таблице продолжительности жизни по профессиям самая короткая у журналистов, где-то недалеко от них – учителя.
