После развода Герберу положили платить алименты согласно действующему гражданскому кодексу; он пробыл в городе еще пару дней, покупая гостинцы для своей беременной хозяйки, а потом вернулся на Север и навсегда исчез из Любочкиной жизни.
Глава 17
Роль невесты чрезвычайно нравилась Любочке. Так бы и проходила всю жизнь в невестах, честное слово! Она пересняла театральную выкройку и на работе, в перерывах, потихонечку шила свадебное платье – как у Офелии из спектакля «Гамлет». Даже мрачные обстоятельства, при которых было это платье надето, ее нимало не смущали. Это было платье мечты – именно такое представляла она долгими скучными вечерами в Выезжем Логе. Яхонтов все время позднего своего жениховства ходил грудь колесом, точно тридцать лет сбросил, и от избытка чувств хотелось ему какого-нибудь подвига. В его обрывочных мечтаниях, где спасал он Любочку от ночных грабителей, выносил из огня и воды, была мальчишеская несолидность. Ему больше не хотелось сидеть дома у телевизора, бдительно охраняя свою женщину от возможных соперников, а тянуло на люди, к свету и блеску.
Однажды вечером Яхонтов зазвал Любочку на капустник в театральное училище. Было начало октября, и старшекурсники подготовили небольшое приветствие для новобранцев. Любочка идти не хотела. Даже по прошествии трех лет рана еще саднила. Но Яхонтов оказался непреклонен.
Вошли, сдали одежду в раздевалку. Сразу при входе, у лестницы, натолкнулись на Семенцова. Любочке стало неловко, захотелось втянуть голову в плечи и убежать прочь.
– Здравствуй, Аркадий! – обрадовался Семенцов. – Ты у нас прямо Алеша Попович! Добрый молодец!
– А что нам, молодым да красивым?! – в тон ему ответил Яхонтов. – И вечный бой, покой нам только снится!
– Вечный? Ну-ну… Нам с тобою пора кефир, клистир да теплый сортир, как в том анекдоте.
– Ты, Борис, как хочешь, а я в старики записываться не намерен. Повоюем еще!
– Ну воюй, вояка, пока шашка не затупилась, – усмехнулся Семенцов.
– Не веришь?! – воскликнул раззадоренный Яхонтов, подхватил Любочку на руки и, тяжело дыша, понес ее, насмерть перепуганную, по мраморным ступеням на второй этаж, откуда с любопытством смотрели удивленные первокурсники. Любочка обеими руками обхватила Яхонтова за шею и со страху едва не задушила.
Он с достоинством проделал путь до площадки второго этажа, под всеобщие аплодисменты осторожно опустил покрасневшую Любочку на пол и гордо, резко, вызывающе распрямился. Тут в пояснице что-то оборвалось, Яхонтова прошила боль, и он потерял сознание. К счастью, студенты его удержали – иначе неминуемо скатился бы по ступенькам и переломался насмерть.
Свадьбу отложили.
Второй месяц Яхонтов лежал, почти не вставая и стараясь не шевелиться, даже дойти до туалета стоило ему огромных трудов. Утром и вечером приходила медсестра делать обезболивающие уколы; Любочка клеила Яхонтову на спину перцовый пластырь и готовила притирания, подавала в постель куриный бульон и овсянку, помогала бриться, причесывала, переодевала. Выздоровление продвигалось медленно, спину все не отпускало, начались пролежни. Любочка взяла в театре отпуск, чтобы ухаживать за больным. Она спала теперь отдельно, в соседней комнате, отговариваясь тем, что боится ночью случайно потревожить его неосторожным движением. На самом же деле бежала от густого запаха мазей и растирок. Каждый раз, входя к Аркадию, чтобы покормить его и обиходить, она делала глубокий вдох, собиралась с силами, боясь показать отвращение и подступающую тошноту.
Яхонтова навещали друзья и ученики. Чаще прочих заходил Семенцов, приносил продукты и обязательно шоколадку для Любочки. Наблюдая, как возится она с Аркадием, он почувствовал к ней уважение. Она не была талантлива, да, но не всем же быть талантливыми; элементарная порядочность и забота часто оказывались важнее.
Любочка, хоть виду не подавала, скучала нестерпимо. Роль сиделки при лежачем больном давалась трудно – все дела, дела, и никаких тебе развлечений. Яхонтов был польщен, что Любочка так возится с ним, немощным. Стало быть, не ошибся, нашел на старости лет человека верного и благодарного. Он лежал на крахмальных простынях, в свежем белье, окруженный заботой и вниманием, читал книги и газеты, слушал радиоприемник. Ему мешала боль. Только боль, не дающая уснуть, винтом врезающаяся в позвоночник при малейшем движении. Он начал потихонечку капризничать, как умеют капризничать только стареющие больные мужчины. За окном была уже зима, вечерело к обеду, по телевизору транслировали балет, который Любочка не понимала и не любила за бессловесность, в домашней библиотеке преобладала русская классика, еще в школе в зубах навязшая, – и всю молодую энергию Любочка тратила теперь на то, чтобы достойно встретить гостей, пришедших навестить больного.
Глава 18
Любочке больше нравилось, когда к Яхонтову приходили студенты. С ними было веселее и проще. Особенно забавлял Вася Крестовой. Этот нескладный, щупленький, лопоухий четверокурсник показывал уморительнейшие пантомимы и, рассказывая анекдоты, ни разу не повторился.
Однажды Вася пришел один. Почти ночью. Он был слегка навеселе, а с собою принес бутылку белого столового вина и две больших антоновки для Яхонтова. Сначала около часа просидел у постели «мастера», подробно и обстоятельно рассказывая о работе над дипломным спектаклем. Потом Любочка подала больному стакан молока и блюдечко с печеньем. Яхонтов сказал, что утомился и будет теперь спать. Она подождала, пока он допьет молоко, заботливо подоткнула под ноги сбившееся одеяло, забрала грязный стакан и повела Васю на кухню ужинать.
Около двух ночи Яхонтов проснулся. Спина болела нестерпимо. Казалось, будто все тело завязано сложным узлом, так что и руки не поднять, и головы не повернуть. Из кухни слышался смех, доносились голоса. Два голоса – мужской и женский. Яхонтов хотел кликнуть Любочку, но передумал, остановленный внезапным подозрением. Это было как ведро ледяной колодезной воды за шиворот.
Он стал прислушиваться. Из-за двери слышалась какая-то возня, взрывы хохота, перезвяк посуды, мерещились даже охи и стоны. За те долгие минуты, которые показались Яхонтову часами, он успел представить себе все, на что сам не был сейчас способен. Ему живо рисовалась растерзанная и довольная Любочка на коленях у Васи, в ушах звучало горячее молодое дыхание; Яхонтов порывался вскочить, прекратить все это, но не мог – боль держала его накрепко, не пускала, и он ворочался в своей одинокой постели, метался в отчаянии, ничего не умея предпринять.
А Любочка действительно стонала – от смеха. У нее даже бок заболел.
Принесенное вино незаметно выпилось, и Вася совсем разошелся. Он нетвердо перемещался по кухне от двери к окну, изображая сокурсников и преподавателей, и особенно удавалась ему подпрыгивающая походка мэтра Семенцова; он выдвинул на середину кухни стул и сделал стойку на руках – тапочки едва не свалились в тарелку, закачалась, набирая амплитуду, люстра, задетая ногами; покатилась по столу и брызнула по полу грязная рюмка, которую Любочка случайно смахнула, пополам сложившись от хохота.
Вася рассказывал и рассказывал, и чем больше пьянел, тем смешнее становились его истории.
– Ботинки… к полу… гвоздями… Ой, не могу! – стонала Любочка.
– А еще касторка, полный стакан! – вторил ей Вася. – Он… его… за щеками… И прямо на декоратора, представляешь?! Еле донес!
– А что, что декоратор-то?
– Матом его… Так что в зале слышно… Со сцены Шекспир, представляешь…
– … а тут матом…
– … и зрители такие сидят…
– Ой, не смеши! Не могу больше!
– Не можешь? А я смотри, что умею! Внимательно смотри! – И Вася, окаменев мышцами лица, старательно пошевелил большими оттопыренными ушами…
Яхонтов собрал всю волю в кулак и, кривясь от боли, сполз с кровати. Сначала он стоял на четвереньках – восстанавливал разлаженное дыхание; упершись лбом в перекрученную простыню, считал до десяти и обратно, чтобы не закричать. Потом с величайшим трудом поднялся, обрушив с прикроватной тумбочки тарелку недоеденного печенья, и осторожно пополз по стеночке. Искать тапки не было сил, и он так и шел босой – по колючим крошкам, по холодному скользкому полу, хватаясь за дверные косяки, за стенку, за вешалку – к прямоугольнику оранжевого света, струящегося из-за мутного тонированного стекла, за которым ходили нетвердые тени и все громче звучал предательский Любочкин смех.
Шажок, еще шажок – и он дошел, резко распахнул кухонную дверь. Дверь стукнулась о стену, жалобно задребезжало стекло.
Любочка сидела на табуретке, обхватив себя обеими руками за живот, и хохотала. Щеки ее были красны, волосы растрепаны, глаза счастливо блестели. А у окна стоял, нелепо раскинув руки в стороны, любимый ученик Вася Крестовой, и его измятая рубаха углом вылезала из брюк.
