— Ты должен пообедать, мой мальчик.
И снова засуетилась вокруг него, словно вокруг важного гостя. Вытащила лист для еды из связки, висящей на кухне, разложила его на полу, брызнула на него водой, придвинула бронзовый горшок с рисом и снова уселась, чтобы подавать ему еду, не вставая. Небольшой светильник покачивался на стене. Шрирам ел молча; выпил воды из старого медного стакана, стоявшего возле него; кинул взгляд на старый бронзовый сосуд, из которого много лет она кормила его рисом. Внезапно его охватила грусть при виде всего этого. Его давила мысль о том, что он покидает это знакомое окружение, что это на самом деле прощание. Прямо отсюда он отправится в неизвестность. Бог знает, что его ждет. При мысли обо всем этом ему стало тяжело. Он понимал, что с бабушкой совершенно бесполезно говорить о его планах, о Махатме или о Бхарати. Все это было выше ее понимания. Она понимала только то, что касалось еды, обеда или вечернего поста, единственной целью которого было произвести своим аскетизмом впечатление на какую-нибудь соседку. Говорить с ней о чем-либо было бесполезно. Лучше просто уйти утром без всякого шума. В известном смысле он выполнил наказ Махатмы: повидался и поговорил с бабушкой. Махатма должен быть доволен и не ждать, что ему удастся настолько изменить взгляды старушки, чтобы добиться ее благословения.
Бабушка была очень стара, ей, верно, лет восемьдесят, девяносто, а то и все сто. Шрирам никогда не пытался точно определить ее возраст. Она не желает понимать новых веяний. Глубокой ночью он поднялся и, удостоверившись, что бабушка крепко спит, нацарапал ей при свете ночника записку и положил ее под медный сосуд с водой на подоконнике, который она наверняка возьмет в руки, как только встанет. Если она не сможет найти очки, она отнесет записку к соседке и попросит, чтобы ей ее прочитали. Может, ей не захочется, чтобы записку читали соседи. Обычно, если ей надо было что-то прочесть, она кричала: «Шрирам, мои очки! Куда это они запропастились?» И он должен был подойти к комоду и принести их. Теперь он заранее выполнил свой долг. Подошел на цыпочках к альмире, осторожно вынул очки из футляра и вернулся в холл, оставив футляр открытым, потому что он обычно захлопывался с громким щелчком. Положив очки рядом со своим црощальным письмом, Шрирам осторожно открыл дверь и вышел в ночь.
Он был признанным членом группы и с радостью замечал, что во многих деревнях крестьяне относились к нему с уважением и всячески старались ему угодить. Они смотрели на него с удивлением. Он держался поближе к Бхарати и Горпаду, и, когда крестьяне хотели что-то спросить о Махатме, они почтительно обращались к нему, и это давало ему возможность изложить все то, что он узнал, общаясь с Горпадом и Бхарати. Он как бы учился по ходу дела. До той поры он понятия не имел о деревенской жизни.
Он родился и вырос в маленьком городке Мальгуди, и даже там его представление о Вселенной ограничивалось Кабирской улицей, Базарной и еще одним или двумя местами. Когда при нем произносили слово «деревня», в его воображении появлялись кокосовые пальмы, ряд длинных ступеней, ведущих к большому водоему, гибкие крестьянки, подымающиеся по ним с кувшинами, верхушка храма на том берегу, дома с плоскими крышами и широкими пиолами, буйволы с гремящими колокольчиками на шеях, впряженные в крытые циновками телеги, и возницы, тянущие нескончаемую песню. Этим он был обязан всевозможным тамильским фильмам, которые часто смотрел в кинотеатре «Ригал». Однако здесь не было ничего такого. В действительности все было совсем иным. Некоторые деревни состояли просто из горстки жалких хижин. Впервые он видел настоящие деревни, и в первый день, оказавшись в деревне, расположенной в десяти милях от Мальгуди, он настолько растерялся, что потихоньку спросил у Бхарати:
— А где же деревня?
— Какая деревня?
— Как? Любая, — сказал он.
— А это тебе не кажется деревней? — удивилась она.
— Нет, — ответил Шрирам.
Им удалось немного поговорить после того, как Махатма вечером удалился.
— Какая жалость! — сказала Бхарати. — Но знай, юноша, что это и есть деревня. Я не лгу. В нашей стране существует еще семьсот тысяч более или менее таких же деревень.
— Откуда тебе это известно? — поинтересовался Шрирам, скорее чтобы продлить разговор.
— Узнала от умных людей.
— Насколько они умны? — спросил он.
Она пропустила его легкомысленное замечание мимо ушей и заговорила о том, что им предстояло сделать. Они должны были подготовить обзор деревень, пострадавших от недавнего голода. Это была миссия милосердия; Махатмаджи намеревался лично изучить положение пострадавших и вселить в них надежду и мужество. Это было тяжелое и грустное начинание. Махатма придавал ему такое значение, что отложил все прочие планы. Далекая война, идущая в Европе, и, возможно, грозившая начаться на Дальнем Востоке, ощущалась и здесь. Их не бомбили, но все же они страдали от войны; и хотя здесь не видно было знаков противовоздушной обороны и военных плакатов, но через скромные придорожные станции шел огромный поток, вливающийся в огромный военный резевуар Западной Европы. День и ночь везли телегами лес, срубленный в Мемпийских лесах, выращенное здесь зерно и крепких мужчин, которые могли бы спокойно трудиться на своих землях.
Как ни сурова была жизнь, Шрирам и Бхарати, казалось, ничего не замечали. Они радовались обществу друг друга, которое смягчало мрачную атмосферу, царившую вокруг. Один Горпад ощущал всю тяжесть трагедии. Он стал меньше говорить, рано ложился и все больше ограничивал себя.
— Смотрите, что сделали с нашей страной англичане, — говорил он. — Этот голод — дело их рук, они хотят таким способом держать нас в рабстве. Они грабят наши леса и поля для того, чтобы их военная машина продолжала работать, а в результате от этого страдает вот этот ребенок.
И он указывал на какого-нибудь голого деревенского мальчишку с выступающими ребрами и большим животом, случайно оказавшегося поблизости.
— В деревнях не осталось никакой еды, — гневно восклицал он. — О них никто не заботится. Какое кому до них дело? Кто им поможет найти выход из этих трудностей? Все заняты войной. Спекулянты спрятали все зерно, и те, кто его растил, теперь не имеют к нему доступа. А военные покупают его за любую цену. Они слишком серьезные конкуренты для бедняков.
«Почему он говорит это мне? — размышлял Шрирам, с нетерпением ожидая, когда он останется наедине с Бхарати. — Я не отвечаю за все это». Горпал был железным человеком, и можно было не сомневаться, что он не будет мешать, потому что у него всегда были другие дела; когда он отворачивался, они смотрели друг на друга и улыбались, вспоминая обо всех грустных и тяжелых вещах, о которых только что слышали или знали раньше.
Шрираму так и не удалось увидеть ту деревню, которая жила в его воображении. Высохшие от голода мужчины и женщины с костями, обтянутыми кожей; нагая земля, сухие пруды и жалкие крыши из растрепанной соломы над потрескавшимися глиняными стенами; песчаные улицы в рытвинах и ухабах, неприглядные высохшие нивы, — такой была деревня. Шрираму с трудом верилось, что он находится всего в двадцати милях от Мальгуди и цивилизации. Свиньи и псы лежали здесь в высохших канавах. Все в этих краях походило на сухую канаву. Шрирам не понимал, как люди живут в таких местах. Ему хотелось останавливать всех и спрашивать: «Сколько вы еще собираетель здесь оставаться? Вы не собираетесь вернуться в Мальгуди или еще куда-то? Разве вы должны остаться здесь навеки?»
Махатма обманул ожидания властей, отказавшись сообщить им маршрут своей поездки и появляясь в самых неожиданных местах. Чиновники вежливо просили его сообщить им, куда он желает отправиться. Он просто отвечал: «Повсюду, если удастся» или: «Я и сам не знаю».
— Но нам хотелось бы все подготовить, как надо.
— Ради меня? Не беспокойтесь. Я могу спать в любой хижине. Жить там, где живут другие. Мне не нужна никакая роскошь. Не беспокойтесь, мы можем о себе позаботиться. Я здесь не гость, а хозяин. Почему бы вам не присоедиться к нам в качестве нашего гостя? — Это он сказал окружному сборщику налогов. — Мы обещаем позаботиться о вас, предоставим вам все удобства, которые вам нужны.
Толпа чиновников следовала за ним. Как правило, из деревни в деревню он шел пешком. Останавливался где хотел. Ночевал в самой бедной хижине, или в уголке храма, или вовсе под открытым небом. Часами он шагал молча, держа в одной руке посох и опираясь другой на кого-либо из своих учеников. Часто он останавливался, чтобы поговорить с крестьянином, который рубил дерево или вскапывал пашню.
Шрирам даже не спрашивал, какую деревню они проходят в данное время. Все они были похожи одна на другую; и все в них шло одинаково. Жизнь самого Гандиджи шла своим обычным ходом, словно он не двигался с места; остальные приноравливались к этому. Он встречался с мужчинами и женщинами из местных деревень, говорил с ними о Боге, утешал больных, давал советы тем, кто просил о духовной поддержке. Он говорил с ними о прялке, о войне, о Британии и о религии. Он заходил к ним в хижины, беседовал с ними под деревенским баньяном (все деревни, как ни были они разорены, сохранили свое баньяновое дерево). Он шел полями, взбирался по каменистым склонам, прокладывал путь сквозь грязь и слякоть, но лицо его было спокойно и весело, и не было деревеньки, какой бы незначительной она ни казалась, которая не заслуживала бы его внимания.
