И вот, два года спустя, — изображения Дженнифер, помятые и выцветшие, по-прежнему при мне, хотя я уже не держу их под подушкой, — приходит письмо от Беатрикс.
Я была вынуждена прочесть его несколько раз, прежде чем до меня дошел смысл послания. Представь мою ситуацию, Имоджин: одинокая девочка, живущая в пригороде Бирмингема, практически единственный ребенок (верно, Сильвия еще жила с нами, но ей было уже двадцать пять лет, и я не ощущала ее своей сестрой), а школьных друзей раз, два — и обчелся. Трудно вообразить что-нибудь более далекое от моего мира, чем эти киношные съемки. Чувственность, блеск, необыкновенная жизнь, которую вели эти богоподобные создания за тысячи миль от меня, в Голливуде. Мысль о том, что этот мир вдруг оказался в пределах досягаемости, что его безумная непредсказуемая орбита, сместившись, пролегла над каким-то заштатным Мач-Венлоком (о чудо!), — эту мысль мои детские мозги поначалу не в состоянии были переварить. Помню, как я носилась вверх-вниз по лестнице, выкрикивая нечто истерическое в попытке донести до моей матери известие, полученное от Беатрикс. Мама в ответ только недоверчиво отмахивалась:
— Глупости, детка… Беа, должно быть, слышала звон, да не знает, где он.
Но, что самое поразительное, Беатрикс отлично знала, где звонят. Все оказалось чистой правдой.
* * *
Затем я принялась упрашивать, уговаривать и умолять родителей отпустить меня в Мач-Венлок. Беатрикс, понятное дело, всей душой приветствовала эту идею, ведь мой приезд означал, что будет кому присмотреть за ребенком, пока она обстоятельно, не торопясь понаблюдает за процессом съемок, а возможно, и сама примет в них какое-нибудь участие. Съемки запланировали на август — что совпало с моими школьными каникулами! Невероятное везение. Родители намеревались взять меня в недельный турпоход на реку Рил в Северном Уэльсе. Я с ужасом об этом думала. (Представляешь, каким кошмаром должен казаться поход с рюкзаком за спиной шестнадцатилетней девочке?) Впрочем, отговорить их оказалось нетрудно. Было решено, что вместо Уэльса я поеду к Беатрикс и Роджеру, и мне оставалось лишь с нетерпением предвкушать целую неделю в Мач-Венлоке в самый разгар съемок.
Не теряя времени даром, я выяснила все, что можно, о грядущем фильме — то есть почти ничего. В местной библиотеке я не нашла никаких упоминаний о нем ни в газетах, ни в журналах. Единственное, что я могла сделать, — прочесть роман, на котором был основан сюжет фильма. Книгу я проглотила залпом, затем дважды перечитала. С тех пор я этот роман в руки не брала: моя тяга к знойной сельской мелодраме, когда наперед знаешь, чем все закончится, успела иссякнуть. Но тогда книга заворожила меня. История простой деревенской девушки, которая выходит замуж за местного капеллана, чтобы позднее быть уличенной в любовной связи со сквайром, при том что она, будучи девушкой здравой, наибольшую нежность испытывает не к мужу или любовнику, но к своей ручной лисице. Затем наступает развязка, довольно противная, — героиня падает в шахту. Наверное, сейчас многие сочтут это полным бредом, но я была в восторге, потому что действие разворачивалось на фоне шропширского пейзажа и было пронизано цветовыми оттенками Шропшира, контурами его холмов, а влюбленную интонацию, с которой автор описывал природу, я до сих пор хорошо помню. Некоторые абзацы были просто великолепны.
Впрочем, все это — как и многое другое — прямого отношения к моей истории не имеет. В июле Беатрикс снова написала, разволновав меня еще пуще. Съемочная группа начала потихоньку съезжаться в Мач-Венлок. В частности, прибыл актер, играющий сквайра, звали его Дэвид Фаррар. Беатрикс ничего о нем не знала, но кто-то из ее подруг видел Фаррара в фильме про монахинь (опять монахини! Они были очень популярны в те годы — я имею в виду, у кинематографистов), где он был «просто умереть не встать» (полагаю, так она выразилась), а неделю назад, когда она — подруга — ехала на велосипеде по дороге на Веллингтон, ей повстречался Фаррар — верхом на лошади! От неожиданности девушка чуть не свалилась с велосипеда. Кроме того, Беатрикс сообщила мне, что на рынке в Мач-Венлоке повесили объявление: съемочной группе требовались самые разные помощники — рабочие и плотники для установки декораций, хорошие наездники для охотничьих сцен, а также люди для участия в массовках. Любой мог прийти и сняться в уличной сценке при условии, что он явится одетым так, как одевались полвека назад. А в «Мызе», добавила Беатрикс, на чердаке, под самой крышей, стоят сундуки и лари, набитые тряпьем, принадлежавшим Агате, матери Айви, и моя кузина непременно наведается туда и посмотрит, отыщется ли в этих сундуках что-нибудь приличное для нас обеих.
Роджер не проявлял ни малейшего интереса к происходящему. Он дал нам понять, что вся эта суета вокруг киношников — сугубо дамская дурь. Сперва это заявление показалось мне странным — Роджер был очень даже неравнодушен к блеску и славе, но Беатрикс разъяснила ситуацию: ее мужу не до съемок, он и так по уши занят — романом с соседкой, что живет через три дома от них. Месяц назад, к великой досаде Беатрикс, эта соседка, хорошенькая полуитальянка по имени Анна-Мария, обставила мою кузину, выиграв титул «королевы карнавала» с перевесом лишь в один-два голоса. Беатрикс всей душой ненавидела соседку, в этом нет сомнений, и Роджера она тоже ненавидела за предательство, но ее последующие действия не были продиктованы местью. Нет. Думаю, то, что произошло тем летом, было предначертано с самого начала. Нечто вроде рокового предопределения.
Костюмы для участия в съемках, которые Беатрикс раздобыла для нас на чердаке, я могу описать с точностью до последней оборки. И «отменная» память тут ни при чем: несколько лет назад я записала «Преданных земле» на кассету, когда фильм показывали по телевизору, и в начальных сценах мы с Беатрикс хорошо видны. Какое же волнение я испытала, когда увидела себя — пусть мельком, пусть на две секунды — на большом экране! Мы с родителями отправились в кино, как только фильм вышел в прокат; в течение недели мы посмотрели его четыре, а может, и пять раз — исключительно ради кадров с моим «участием». (В зрительном зале, как правило, мы сидели почти в полном одиночестве — фильм популярностью не пользовался, отнюдь.) И какую же горечь я испытала, увидев себя — увидев нас обеих — снова, когда фильм повторно выпустили на экраны сорок лет спустя. Я смотрела его вместе с Рут в кинотеатре рядом с Оксфорд-стрит дня через два после ужина с синефилом. Рут, кстати, на фильм не рвалась. Несколькими годами ранее она взяла с меня обещание забыть о Беатрикс — не писать ей и не упоминать о ней (позже я объясню почему). Так что Рут проявила изрядное великодушие, отправившись со мной в кино, но потом мы почти не говорили о фильме. А когда его показывали по телевизору, я не сказала Рут, что записываю его, и до ее смерти кассету не просматривала. Потом, когда она умерла, я прокручивала эту запись много, ох как много раз, ведь это единственное движущееся изображение Беатрикс, какое у меня есть, единственное, где она не заморожена во времени. Фильм мне дорог главным образом по этой причине, но и не только.
Наше краткое появление в фильме приходится на эпизод, который у киношников, если не ошибаюсь, называется «установочным». На фоне ярко-синего неба каменотес высекает дату на надгробии — 20 июня 1897 года. Но зритель уже слышит цоканье лошадиных копыт по мостовой, и затем мы переносимся на саму улицу — снимали в нижней части Главного проспекта, там, где он пересекается с Уилморстрит; режиссеру хотелось, чтобы в кадр попали старинные здания ремесленных гильдий и масляного рынка. Тут-то и возникаем мы с Беатрикс. Мы стоим слева, смеемся и болтаем друг с дружкой. На моей кузине матросский костюм с рукавами три четверти: светло-синяя блуза и юбка в складку, тоже синяя, но потемнее. На груди у нее бант, а воротник оторочен белым жгутом. На голову Беатрикс надела соломенную шляпу, как у гребцов, — видимо, для полноты «морского» облика. На руке у нее зачем-то намотана скакалка. Наверное, она должна была изображать совсем юную девочку, много моложе девятнадцати лет, возраста Беатрикс на тот момент. Ее волосы, того же колера «клубничная блондинка», что и у ее матери, гладко зачесаны назад. Лицо слегка розоватое: белокожая Беатрикс не загорала, но розовела, а в то жаркое лето она слишком много времени проводила на солнце. На мне тоже соломенная шляпа — круглая, розовая, с широкими полями и лентой вокруг тульи — и красный клетчатый передник поверх белого платья с высоким воротом и оборками, которые выглядывают из-под передника. Волосы у меня длиннее, чем у Беатрикс, значительно длиннее: они достают почти до талии, спускаясь двумя тощими жесткими хвостиками. Я и забыла, что когда-то носила длинные волосы.
