Затем на глаза ему попался серебряный браслет, который я носил на правом запястье.
— Хороший браслетик, — сказал он. — Давай его сюда, ты, долбанный кусок дерьма, или я так порежу твое личико, что больше никто на тебя и глядеть-то не захочет.
Меня затрясло. Я вскочил, выбежал из закусочной, однако и он проделал то же самое. А потом вдруг мгновенно оказался передо мной.
— Куда намылился, сучонок? — спросил он. — Живешь в этих местах?
— Нет, — ответил я. — Послушайте, мне не нужны неприятности.
— Я тебя часто в киношке вижу, — сказал он, — вижу, как ты свои причиндалы тискаешь. Но это пустяки в сравнении с тем, что с тобой сделаю я.
С этими словами он вытащил удостоверение и значок полицейского и сунул их мне в лицо. А затем резко толкнул в шедший вдоль закусочной проулок. Там он прижал меня к стене, ухватил за мошонку и сильно сдавил ее.
Почти обезумев от ужаса, я изо всей мочи двинул его в глаз. Он отшатнулся, схватился за глаз, упал на колени.
А я побежал — так быстро, как в жизни своей не бегал. Бежал, пока не увидел автобус, в который как раз начали садиться пассажиры. Я заскочил в него, отыскал в кармане мелочь — Господи, в кои-то веки ее оказалось ровно столько, сколько требовалось! — и этот железный бегемот неторопливо повез меня прочь от опасности.
В большинстве случаев копы оказывались нашими врагами. Даже если они не нападали на нас сами, то уж защищать от нападений и не думали. Когда гея избивали в общественной уборной и он шел после этого в полицию, копы только посмеивались: «И по заслугам тебе, гомик». Права, которые большинство американцев считает гарантированными, словно испарялись в ту минуту, как у копа возникало подозрение, что ты — гей.
Существовали, конечно, места, в которых мы могли чувствовать себя уютно и спокойно. У нас имелись Файер-Айленд, пляж № 1 на Риис, Провинстаун на мысе Кейп-Код, но даже там можно было нарваться на неприятности.
Как же не проникнуться ненавистью к себе, если общество с такой силой презирает тебя? Интернализированная гомофобия поражала очень многих из нас. То была первая серьезная болезнь, поразившая наше сообщество, и это она проложила путь для СПИДа и ВИЧ-инфекции.
Если ты не ожидаешь любви, секс становится переживанием чисто телесным. Связанные с ним удовольствия, физические и эмоциональные подъемы, высвобождение энергии — все это служит способом бегства из тюрьмы одиночества, открытого неприятия тебя миром «нормальных» людей. Одно лишь сознание своей желанности, пусть даже лишь сексуальной, обращается для тебя в оправдание жизни. Быть желанным, значит иметь причину для того, чтобы продолжать жить дальше. Сексуальные контакты, как их ни определяй, становятся лекарством от экзистенциального одиночества, которое пропитывает собою жизнь многих геев.
Когда общество ненавидит тебя за твое сексуальное поведение, секс обращается в революционное деяние, а для многих и в способ выражения своего гнева. Это поднятый кверху средний палец, которым ты тычешь в глаза всем тем, кто тебя презирает. Он подчеркивает твое отличие от них. Он требует для тебя права на жизнь. Это как серия недвусмысленных, брошенных миру в лицо фотографий Роберта Мэплторпа. Неукротимая сила, которая принадлежит тебе так же, как каждый твой вдох и выдох.
Вследствие всех этих конфликтующих эмоций, связанных с сексом, промискуитет был для геев не только предпочтительным, но практически неизбежным. Он ощущался, как единственное право, каким мы обладаем. Для многих из нас, в том числе и для меня, беспорядочность половых связей стала образом жизни. Бани приобрели у нас популярность лишь в конце 1960-х. Однако и до этого быть геем означало, для большинства из нас, обходить бары, секс-клубы и другие заведения города, в которых ты мог знакомиться с геями — главным образом ради анонимного секса.
Все это происходило в тайне или, по крайней мере, скрывалось от более обширного сообщества «нормальных» людей. Мы составляли отдельную общину, подполье, которое, увы, терзалось гневом, ощущением огромной несправедливости и благоприобретенной или врожденной неприязнью каждого к себе самому. Разумеется, все эти условия и сделали со временем возможной распространение смертельной болезни. Да и можно ли было ожидать чего-то иного?
Обращённая на самих себя гомофобия становилась уделом большинства геев и лесбиянок, которых я знал. И не важно, насколько ты был богат или талантлив — избегнуть глубинной ненависти к себе самому ты все равно не мог, она составляла самое ядро твоего существа. Ты был геем, а это означало, что ты не достоин признания и любви — в особенности собственных.
Как-то ночью я попал на вечеринку, происходившую к большой квартире Верхнего Ист-Сайда. Войдя в гостиную, я увидел стоявших плотным кружком людей, все внимание которых было направлено на что-то, находившееся в центре комнаты. Люди смеялись, бурно жестикулировали, приветствуя криками то, что происходило в середине их круга.
Протолкавшись сквозь толпу, я увидел распростертого на полу голого и бесчувственного актера Рока Хадсона. Подумать только, Рок Хадсон — королевская особа Голливуда. И вот он лежит на жестком дощатом полу и с ним обращаются самым безобразным образом. Красивое лицо его было искажено от выпитого, от наркотиков. Он казался воплощением беззащитности. Чуть приоткрытый рот, свисающие набок мокрые волосы. Хадсон лежал на спине, обнаженный, доступный для любых прикосновений — да и не только прикосновений. Человек пять или шесть выстроились в очередь и один за другим ложились на красавца-актера и делали с ним, что хотели. И все это происходило под веселые крики и улюлюканье. Хадсона обратили просто-напросто в кусок мяса, в нечто такое, что другие могли использовать, а затем похваляться этим на вечеринках, чтобы потешить свое самолюбие. Я не смог долго наблюдать за происходившим и вскоре отошел в сторону. Меня удручил не секс, а мерзостная дегуманизация человека, который полагал, что может, наконец, побыть самим собой.
Безудержность во всем была основной чертой того времени. Однако она же давала человеку возможность удержаться на плаву, особенно если он был гомосексуалистом. Без химии не проживешь, так мы тогда говорили. Наркотики и спиртное позволяли нам с большей легкостью сносить необходимость прятаться, скрывать свою подлинную личность. В этом отношении никто из нас не отличался от Роя Хадсона, ставшего в 50-х, 60-х и 70-х олицетворением гея. Хадсон вел жизнь гея с присущим ему размахом. Днем он был любимым всеми актером и ловеласом, ночью — тайным гомосексуалистом, томимым ужасом человеком. И, подобно всем нам, он нуждался в любых наркотиках и выпивке, какие только мог заполучить, ибо они помогали ему забыть о двух непримиримых личностях, которые вели в нем войну одна с другой. Он и умер-то от геевской болезни, которую я называю самонеприятием, а другие — СПИДом.
Мне казалось, что у геев имеется нечто общее с черными — и те, и другие считали, и совершенно справедливо, что большинство их бед проистекает из страха и ненависти, с которыми относится к ним общество. Именно так истолковывал я многие мои горести — во всяком случае, те, которые невозможно было списать на моих сумасшедших родителей и искалеченное детство. И именно в этом ключе воспринял я головокружительную спираль самоуничтожения, приведшую к смерти двух величайших из когда-либо встреченных мной художников — Теннесси Уильямса и Трумена Капоте.
Переехав на Манхэттен, я вскоре обнаружил, что живу в одном доме с Теннесси, прославленным американским драматургом, автором таких классических пьес, как «Трамвай „Желание“», «Стеклянный зверинец» и «Кошка на раскаленной крыше». Со временем я познакомился с ним, мы провели, делясь своими печалями, немало часов у бассейна нашего дома. Теннесси много пил, особенно после того, как лишился своего давнего любовника Франка Мерло, скончавшегося в начале 60-х. Однако, даже напиваясь, он оставался замечательным рассказчиком, я очень любил слушать его. Как-то раз я столкнулся с ним на Третьей авеню, — он стоял на тротуаре, разговаривая с Труменом Капоте. Я преклонялся перед Капоте, очень любил его и как писателя, и как уникальную личность. Он уже написал тогда «Хладнокровное убийство» и приобрел международную славу. К тому же, Капоте — человек огромного остроумия и дерзости, — умел мгновенно очаровывать собеседника.
Теннесси познакомил нас, и Трумен сказал:
— Всегда был неравнодушен к высоким, красивым молодым людям. Вы женаты?
— Нет, — улыбнувшись, ответил я.
— О Боже, мне не часто приходится встречать девственников, — сказал он и захихикал. Как я вскоре обнаружил, хихикал Трумен часто. Он походил на питавшегося кокаином Птенчика Твити из мультфильмов. Уникальное сочетание грязного старика и херувима, поселившихся в теле юноши. Меня он просто поразил.
