- Ну, два дня ничего.
- Как то есть два дня? Какие еще такие два дня? Об одном сегодняшнем был уговор. Об одном!
- А опохмелиться людям?! О людях-то забыл, - ласково укорил его дядя Митяй. - Русский мужик, он без опохмелки душу в кучу собрать не может. Зато потом, эх! Раззудись, рука, размахнись, плечо. Всем миром навалимся.
- Уж вы, пожалуй, навалитесь. Одна надежда - студентов в районе запросил. Дадут человек двадцать - может, и вытянем картошку.
Тут он прервался, потому что из низины на противоположном берегу донеслось энергичное попердывание. Вслед за тем из-за крайнего дома вылетел колесный трактор "Беларусь" и со скоростью гоночного "Феррари" устремился к раздолбанному деревянному мостику. Сзади громыхал металлоломом подскакивающий на ухабах прицеп.
- Опять перевернется, паскуда! - председатель скрежетнул зубами. - А если и не перевернется, так рессору разнесет!
В отличие от нервного председателя дядя Митяй наблюдал за происходящим с симпатией и даже с некоторой ностальгией.
- Да черт с ней, с рессорой! Зато удалец! - азартно выкрикнул он. - Вот так и я Кенигсберг брал. Давай, Михрютка! Штурмуй, Михрютка! Весь в меня. Все-таки мы, удвуринцы, - это особая порода!
- Да уж, - председатель облегченно вытер пот: вопреки всем законам физики, трактор не завалился в реку, не раскатал ветхий мосток по бревнышку, а, кокетливо повиляв прицепом, победоносно рванул в гору.
Возле правления трактор резко тормознул, и из кабины выскочил худенький паренек, промасленный и развеселый, будто черт, отработавший смену на сковородке.
- С праздничком, Петр Матвеич! И тебя, дядя Митяй! А я к вам с гостинчиком. Студентов привез!
- Как это... Где?! - поперхнулся председатель.
- Так вот, - Михрютка обозначил радушный жест в сторону прицепа.
Фомичев, а за ним и дядя Митяй вскарабкались на колесо и заглянули в кузов. Картина им открылась в высшей степени удивительная. Гоголевская, можно сказать, картина.
Прямо на груде металла раскинулись трое. Один из них мирно посапывал, положив рюкзак на грудь храпящего на спине здоровенного малого, покрывшего собою едва ли не половину прицепа. Третий, патлатый и красномордый, свернувшись калачиком внутри запасного колеса, блаженно причмокивал во сне. В уголке вывернутых, негритянских губ его трогательно расцвел сочный пузырь.
- Ну, каковы орлы?! - Михрютка, забравшись с другого борта, умиленно разглядывал спящих. - Двадцать километров. Это с моей-то скоростью да по нашим дорогам - и хоть бы кто проснулся!
- Откуда такие?
- Со станции, вестимо. А уж буфетчица как обрадовалась. Они ей там всё переблевали, - с гордостью первооткрывателя тараторил Михрютка. - Три дня, говорят, добирались. И мне пытались налить. Но вы ж меня знаете...
- Знаю, - глядя в мутные глаза, с ненавистью заверил председатель. - Иди отсыпайся, сволочь... И этих размести.
- Куда их?
- Где не пьют. Хотя где сейчас?...Чтоб завтрева с утра в конторе были. Да, пособил район. Неча сказать - уважили, пропади всё! Придется опять баб поднимать на ручную копку. Эх, бабья доля! - Фомичев погрозил кулаком транспаранту "Коммунизм неизбежен", но тут же, спохватившись, поднял его повыше, к небу. Бога председатель колхоза опасался. Но райкома боялся все-таки больше. Матюгнувшись, он побрел прочь - к окраине села, откуда доносилось мерное постукивание топоров. Там, на коровнике, под выцветшим плакатом "Нечерноземная ударная стройка комсомола" сноровисто трудилась бригада армян-шабашников.
- Чо-й-то он, дядя Митяй? - удивился Михрютка. - Вроде праздник.
- Известно чо. Пить ему нельзя. Язва обострилась, - дядя Митяй заново полез в кузов. С удовольствием пригляделся. - Да, гарны хлопцы. Один к одному. Сопят как дети малые. Ты вот чего, сгружай-ка их прямо ко мне. Пока то-се. Проспятся. А с утрева люд на опохмел подтянется, там и обзнакомимся. И сам давай это... заруливай.
- Так мне вроде как к молодухе моей надо бы, - неуверенно, больше для очистки совести напомнил Михрютка. - И то пеняет: всего неделю как свадьбу справили...
- Молодуха тебе теперь по гроб жизни глаза мозолить станет, а праздник великий, он раз в году. Святое! Завтра по родичам пойдем с обходом. Никого чтоб не обидеть.
Глаза Михрютки предвкушающе заблестели. Всё огромное село, включая председателя, так или иначе состояло в родстве. И патриархом ветвистой удвуринской диаспоры, без слова которого не решался ни один вопрос, был как раз развеселый покоритель Кенигсберга дядя Митяй.
* Антон проснулся в полной темноте и в полном отупении. Последнее, что он помнил внятно, - Вадичкина бутылка водки, распитая на Калининском вокзале перед посадкой в поезд. Далее пространство и время слиплись в единый ком. Осталось лишь ощущение бесконечных возлияний на фоне нескончаемой езды. Теперь он безуспешно пытался определить, куда занесла его судьба. Отовсюду тянуло перегаром, смешанным с затхлым теплом, и мучительно хотелось в туалет, - собственно, оттого и проснулся. Антон попытался вытянуть вверх руку, но уткнулся в потолок, из чего сделал первое разумное заключение, - что лежит он на печи среди разбросанных прелых телогреек. Снизу разносилось похрапывание и причмокивание, - дом, судя по звукам, был переполнен спящими людьми.
Блеснувший лунный луч открыл Антону дивное видение: прямо под ним на приступке, откинувшись на спину, посапывал Вадичка Непомнящий. Вылезший из-под ремня живот колыхался в такт дыханию. Кое-как спустившись на пол, Антон добрался по стене до двери и через нее выдавился в холодный незнакомый коридор. Здесь он пристроился к первому же подвернувшемуся по пути бочонку, в который и опорожнился. Через минуту, вновь забравшись на печь, он забылся облегченным сном.
* В следующий раз проснулся Антон при полном свете.
Беспрерывно хлопала дверь. Входили люди. Здоровались с каким-то дядей Митяем. Из глубины доносился напористый, густо замешанный на мате, южный говор Вани Листопада. Антон тихохонько выглянул вниз. В центре большой комнаты стоял стол, за которым "банковал" Иван. Потрясая лапой с зажатым стаканом, он энергично втолковывал рассевшимся вокруг мужикам, как следует преобразовать имеющийся в колхозе технический парк. Слушали Ивана уважительно. Причем уважение он снискал не столько за технические навыки, сколько за мягкий ненавязчивый матерок. Мат вкраплялся в речь его столь же естественно, как укропчик в дымящуюся рассыпчатую картошку. На лицах слушателей - а среди них были ценители - читалось блаженство. Возле окна стояла бочка, наполненная неведомой жидкостью. К бочке то и дело подходили и зачерпывали из нее подвешенным сбоку ковшиком, каким в бане поддают пару. Черпали с краешку, потому что из центра бочонка торчала погруженная голова и разносилось аппетитное чавканье. Чавканье стихло, и на поверхность выглянуло мокрое и счастливое хрюсло Вадички Непомнящего. - Славненько отдыхаем! - произнесло хрюсло и вновь погрузилось в манящую жидкость. Тот, кого называли дядей Митяем, первым заметил свесившегося Антона:
- Очнулся, болезный! А мы тут празднуем. Третий день Никиты пошел. Ты это...вставай, присоединяйся. Хватит эгоистничать. Друзья твои которые сутки на бессменной вахте стоят. А ты всё спишь без просыху. Не по-людски это. Эк, погляжу, как тебе схудилось-то. Головка, поди, ого-го! - дядя Митяй сочувственно засмеялся. - Ну ничо, порадую. Держи похмельной браги. Он подошел к бочке, зачерпнул из нее и протянул Антону ковшик, наполненный мутной, подрагивающей, будто простокваша, жидкостью.
Жидкость эту Антон не узнал. Зато бочонок, откуда ее зачерпнули, на сей раз распознал доподлинно. Что-то ухнуло в желудке, стремительно рвануло к горлу, и, прежде чем успел перекрыть рот рукой, могучий фонтан плесканул прямо в участливое лицо.
Голова Антона закружилась, и он бессильно откинулся на печи.
Сквозь туман доносилась до него перепалка между дядей Митяем и каким-то Фомичевым, умолявшим того отпустить людей в поле.
- Трактористов отдай! - Не отдам. Людям отдых треба. Вот еще денек-другой, а тогда уж разом, кагалом навалимся. - Хоть студентов верни, - простонал Фомичев. - Споим, потом отвечать перед районом придется! - Все люди как люди, а студенты - нет? День Никиты, он для всех светлый праздник. Сказано - через два дня выйдем. Стал быть, выйдем. Наверное. Лучше о себе подумай. Ведь ты, Петруха, неплохим баянистом начинал. А теперь во что выродился? Ни тебе здрасте, ни выпить. Совсем от людей оторвался. Все-таки власть, она портит. Иди с глаз моих! Бессильно матерясь, Фомичев выбежал из избы.
* Но вечером случилось нехорошее. Непомнящий и Листопад отправились в сельский клуб на танцы. Разохотившийся Вадичка от полноты чувств ущипнул за задницу полную барышню, оказавшуюся невестой одного из трех братьев Плеве - неоднократно судимых хулиганов, наводивших страх на округу. Братаны тотчас примчались в клуб и Вадичке, само собой, незамедлительно "выписали" по физиономии. А поскольку Листопад попытался их успокоить, "наварили" и ему. Драка выдалась нешуточной. Иван, хоть и был могуч, но оказался один против трех верзил, - заваривший бучу Вадичка быстренько из клуба свинтил. Братья принялись крепко теснить Ивана, так что он едва успевал отмахиваться от летящих ото всюду ударов. Силы стали покидать его. И тогда Иван обхватил за шею старшего из братьев, закрылся им, как щитом, вцепился зубами ему в нос и, подобно бульдогу, пережевывал до тех пор, пока попавшийся в лапы, а вслед и остальные братья не запросили пощады. Впрочем к тому времени нос уже безвольно покачивался на последних хрящах. Так что пострадавшего пришлось срочно везти в районную больницу.
