Но именно такая ее манера и притягивала клиентов куда лучше, чем могла бы это сделать безотказная услужливость. Она поднимала завсегдатаев в их собственных глазах, с хозяйкой такого полета у них создавалось впечатление, будто они посещают заведение невесть какого высокого класса. По той же причине она нравилась проезжим, которым, кроме всего прочего, льстило, что она относилась к ним точно так же, как и к постоянным посетителям. Впрочем, не точно так, а почти так — Лина-Лик играла оттенками, заметными только тем, к кому она благоволила, и непонятными для всех остальных. Большое искусство, особенно у такой молодой особы, никогда не выезжавшей за пределы Логана и обучавшейся хорошим манерам всего каких-нибудь два или три года у монахинь. Надо, однако, сказать, что от своей матери Лик, давно уже овдовевшей, она унаследовала нравственную твердость и спокойную уверенность человека, который знает, каким образом оказаться на высоте положения. Но Лик была всегда на кухне, стряпала изысканные блюда, дочь же находилась в столовой, где она охотно вела беседу с образованными проезжими о тех великих людях, которые останавливались тут надолго или были только проездом — на одну ночь, — «вот здесь, в этом доме». Хитрая, как муха, она посещала библиотеку, отлично понимая, что даже коммивояжеру, понятия не имеющему о «Воспитании чувств», будет очень лестно при случае похваляться, что он спал в комнате Флобера, — знаете того, кто написал «Госпожу Бовари»? — Где же это? — В Логане у Лик Малегол. — Подумать только. Эти россказни профанов начинали передаваться из уст в уста — Флобер привлек немало публики и обещал привлечь еще больше, хотя ночевал-то он скорее всего совсем в другом месте. Лик наконец хорошо это усвоила, и, когда ее расспрашивали о знаменитостях, отметивших своим посещением ее заведение, она ограничивалась ворчанием: спросите у моей дочери, это известно одной только ей.
Лина-Лик была особой совестливой, поэтому посчитала себя обязанной прочитать произведения вышеупомянутого Флобера. А к кому же обратиться за ними, как не к сыну Гоазкозов, тому, что из «большого дома», где полным-полно книг. Они громоздились до самого потолка, что можно было увидеть сквозь восточные окна, на которых уже не было занавесей. Сыном Гоазкозов был Пьер, хозяин «Золотой травы». Он так и останется сыном Гоазкозов до самого своего конца, потому что у него не было детей — он ведь неисправимый холостяк. А уж как старались его женить сваты со всей округи, в которой, увы, имелось достаточное количество молодых вдов. Когда он не был в море, он часто ел в трактире Лик Малегол. У нее для него было совсем особое обхождение, хотя она очень редко с ним разговаривала. Разве не шушукались в поселке, что, потеряв на войне своего мужа, самого ловкого из каптенармусов, она охотно соединилась бы с сыном Гоазкозов, если бы только, когда она подавала ему на стол блюда, он соизволил бы хоть раз поднять на нее глаза. Этого не произошло, но Лик не чувствовала себя оскорбленной, не колеблясь снимала с него пальто, в котором он входил в столовую, и пришивала оторванную пуговицу или упрекала его, что он не надел в воскресенье чистую рубашку. И хозяин «Золотой травы» не противился. Именно на этого одинокого, недоступного с виду человека Лина-Лик перенесла дочерние чувства после смерти своего отца. Ей тогда едва исполнилось десять лет. Сразу же она стала называть его крестным, и с такой непререкаемой уверенностью, что несколько месяцев спустя он сам с удивлением обнаружил, что называет ее крестницей. Но вся его нежность в отношении девчушки выражалась лишь в том, что он клал ей иногда руку на голову или похлопывал ее по щеке, которую она быстро отворачивала, так как она тоже воздерживалась от любого выражения чувств в отношении хозяина рыболовецкой шхуны. Впрочем, она позволяла себе, подавая ему на стол, не говоря ни слова, полистать одну из тех книг, которые он всегда приносил с собой — приходил ли он завтракать или обедать. А крестный, окончив трапезу, перед уходом, улыбаясь сообщнически, клал книгу в руки своей крестницы, пожимая ей локоть. Молча. Если Лина-Лик через несколько дней возвращала эту книгу, положив ее на стол, повернув заглавием вниз, — это означало, что книга ее не заинтересовала, в таком случае Пьер Гоазкоз относил этот труд обратно в «большой дом» и уже никогда больше не появлялся с ним в столовой. Если же заглавие оказывалось наоборот наверху, это означало, что девушка желает сохранить книгу надолго и, возможно, даже никогда не вернет эту книгу, понравившуюся ей по причинам, которые она не желала высказать. И Пьер Гоазкоз «забывал» взять обратно упомянутую книгу, которая исчезала в глубоком кармане белого фартука Лины-Лик, лишь только Пьер поворачивался к ней спиной.
Но в общем-то не такая уж она была любительница чтения, да и не интеллектуалка, как говорится. Если бы она пожелала учиться — не было ничего проще это осуществить, — у матери нашлись бы средства. Но Лина рассчитывала наследовать от матери — это уж несомненно! И у нее были свои проекты относительно ведения трактирно-гостиничного дела, которые она в свое время и осуществит. Во всяком случае, тот молчаливый код, о котором речь шла выше, помог ей заполучить «Госпожу Бовари» без того, чтобы она попросила эту книгу. Всего-навсего, отвечая на вопросы путешественников, сидевших невдалеке от Пьера Гоазкоза и желавших узнать, проезжали ли через Логан, во время их поездки по Бретани, Флобер и Максим Дюкан (ах, уж эти мне маньяки истории литературы!), она сказала, что ей хотелось бы прочитать эту «Госпожу Бовари», которую ее образованные клиенты столь высоко ценят. Код действовал безотказно. На следующий же день книга была у нее. «Госпожа Бовари» больше уже никогда не появлялась. И Лина-Лик никогда не намекала больше на эту книгу. Иногда только она сдавала свои позиции — ведь все большее количество любителей Флобера приходило в трактир: она признавалась, что прочитала это произведение, но, извиняясь за свое невежество, торопливо переводила разговор на восхваление местной мелкой фауны, которую только что вошло в моду именовать «плодами моря». Тем же, кто принимался уверять ее, что великий Гюстав не мог остановиться нигде, кроме как в трактире, который принадлежит сейчас ее матери, а потом будет принадлежать ей, она строго и сухо отвечала: так говорят. Неизменно. Сомнения, которые она высказывала, лишь увеличивали уверенность вопрошавших. Возможно, плутовка именно и добивалась такого эффекта. Она была уверена, что самолюбию ее клиентов льстит тот факт, что они куда более осведомлены, чем дочь какой-то простой трактирщицы. Вот она и старалась прикинуться простушкой, несмотря на свой удивительно достойный вид, подчеркнутый торжественностью национального костюма с высоким головным убором, который она неукоснительно носила каждый день, — он был таким же, как и у других девушек побережья, за исключением тех, которые учились в городе. Проезжие господа и дамы, впрочем, ни на чем не настаивали. Вероятно, не желая смущать девчушку, — не так ли? А девчушка награждала их неизменными улыбками, которые она считала хорошей приправой к дарам моря, и произносила по-французски фразы с местным акцентом — ударением на предпоследнюю гласную в слове, несколько преувеличивая нажим, чтобы усилить впечатление. И тут же она обращалась по-бретонски к сидевшему за соседним столом своему крестному Гоазкозу, который с его обветренным багровым лицом, огромными ручищами, туго облегающей синей курткой и неловким обращением с обеденным прибором казался путешественникам старым морским волком, и уж никак им не догадаться, что перед ними настоящий господин — бывший главный инженер! Приезжали художники, просившие его позировать для них. Он охотно на это соглашался. Вероятно, его портреты маслом, изображающие типичного бретонского моряка, написанного прямо на берегу, висят в нескольких буржуазных столовых или гостиных. Разумеется, в типичности его внешности тоже не сомневались. А он попивал спокойно красное вино, держа стакан за донышко четырьмя сомкнутыми пальцами, согнув крючком большой, как принято при гребле веслом.
Вся эта комедия не носила злостного характера, никого не унижала, потому что надо было бы оказаться чересчур уж тонким, чтобы раскусить, что это игра. Игра, которую актеры разыгрывали для самих себя, а окружающие были всего лишь статистами или невольными участниками развлечения. За правила приличий не выходили. Лина участвовала в этом спектакле лишь подрагиванием губ, а Пьер Гоазкоз хрустом пальцев. Таков был код их сообщничества. Если бы кто-то посторонний и обратил на это внимание, то принял бы за ничего не значащую привычку. По правде говоря, Лик Малегол изучила символику всех этих манипуляций и сама пользовалась жестами для публичного объяснения с дочерью и ее крестным, прибавляя к их коду кое-какие свои вольности, которые оба партнера отлично расшифровывали. Нонна Керуэдан был целиком посвящен во всю эту игру. За ним оставалась привилегия единственного зрителя игры, но никакого участия в ней он не принимал. Несомненно проявление скромности, но и постоянная забота ничем не нарушить своих личных взаимоотношений с Пьером Гоазкозом, которым он только и интересовался. Взаимоотношения двух женщин с хозяином «Золотой травы» не имели к нему никакого касательства. На первый взгляд все эти четверо казались людьми вполне обыкновенными.
