— По чести, — сурово сказал Серафим Серафимович, — вы Савве новые валенки должны.
— Разберемся, — рыкнул Петр Борисович. — Савка, а что у тебя с рукой?
Кисть Савкиной руки, обычно черная, стала сизой и покрылась мутной пленкой.
— Пожог.
— Давай, маслом подсолнечным смажем.
— Не надо. Я уж на нее поссал. Должно пройти. Ты бы мне налил.
— Верно, — одобрил Серафим Серафимович. — За отвагу на пожаре.
— Да ведь нет больше.
— Что делать. Сходите к этой… батрачке.
— Не пойду, — отрезал Петр Борисович.
— Ну что за инфантилизм! Если б не моя нога…
— Я могу вас отвезти на санках.
Серафим Серафимович лег и повернулся спиной.
— Ты, Борисыч, вот что, — примирительно придумал Савка, — ты чаю мне завари. Только хорошего. Пачку на кружку.
В сенях, в поисках чая, Петр Борисович обнаружил вчерашнюю бутылку. На дне стояло граммов тридцать водки. Он с размаху хлебнул ее и тут же выплюнул — водка была кислая, видимо, выдохлась в открытой бутылке.
Чай, залитый кипятком, томился в эмалированной кружке.
— Привет из зоны? — не оборачиваясь, спросил Серафим Серафимович.
— Это как? — не понял Савка.
— В тюрьме сидели? — Серафим Серафимович заерзал ногой, укладываясь поудобней.
— Да нет, Херсимыч. Что я, вор? А чай… Мужик один научил. Хороший мужик.
— Скинь валенки, Савка, — вспомнил Петр Борисович, — а мои надень.
— Не жалко? — засопел Савка, разуваясь. — Хорошие валенки. Новые.
— Ничего, я твои заклею.
— Смотри, дело твое, — Савка притопнул в новых валенках, выпил чай и ушел.
Петр Борисович взял пустое ведро. Теплый свет от окна лежал на синем снегу, снег густел в пространстве, зеленел и, наконец, сливался с черными деревьями далеко, у колодца. Пробираться туда в темноте было немыслимо. Он набил ведро снегом, утрамбовал, как мог, и понес в избу. На чайник хватит.
Серафим Серафимович дремал. В темноте, как по команде, заболели плечи и спина, заныли ноги. «Завтра только вторник. А что, если Митяй вообще не приедет…» Петр Борисович не успел ужаснуться в полной мере — сработало чувство самосохранения, и он уснул.
Желтое морозное солнце грело глаза, по оконной раме, оскальзываясь, боком передвигалась синица, постукивала клювом в стекло, постукивал по полу палкой Серафим Серафимович, растапливал печку.
— Я вот что подумал, — гулко сказал он в топку. — В России пьют оттого, что холодно. А отчего пьют, скажем, в Мексике?
— Оттого, что жарко, — предположил Петр Борисович, сбрасывая одеяло. — Вы уверены, что снова не загорится?
— По всем законам это должно случиться не раньше, чем года через три. Надеюсь, что к этому времени вы подсуетитесь.
Петр Борисович сунул босые ноги в растоптанные Савкины валенки и вышел на веранду. Наружная дверь была полуоткрыта, длинный язык снега тянулся по полу. На снегу отчетливо виднелись мелкие цепкие следочки с коготками. Они вели к припорошенной лавке, от лавки к заиндевелой столешнице. Петр Борисович подошел к столу и обмер: миска, в которой так тщательно копились рыбки, была пуста. Один только окунь, самый крупный, вальяжно лежал на белой эмали. За порогом в жестком насте следов не было.
— Крыса, вероятно, — пожал плечами Серафим Серафимович, — обычное дело.
— Крыс здесь сроду не было — с непонятной горделивостью ответил Петр Борисович. — Мышей — навалом. Но куда им. Это, наверное, пушной зверек. Возможно, ласка.
— Да, да, ласки всем хочется, — запел Серафим Серафимович, — так или иначе — плакала ваша уха. Что ж. Это вписывается в сценарий.
Каждые пять-десять минут Петр Борисович выходил и, пятясь, смотрел на трубу — не горит ли. Из трубы вился серый дымок, слегка мутил голубое небо.
Появился Савка, осторожно поставил на стол двухлитровый бидон.
— Спасибо, Савва, только зачем — мы и то еще не допили.
— Это не молоко, — важно сказал Савка и сбросил привязанную крышку. — Это брага. Поспела.
— Любопытно, любопытно, — подковылял Серафим Серафимович, — а из чего?
— Чистый сахар, — ответил Савка, как будто хвалил арбуз. — Ну и дрожжи.
— А какой у вас аппарат?
— До этого не доходит. Зачем! Борисыч, ставь кружки.
Сладкая брага подействовала сразу. В избе стало светлее, засверкала в углу паутина, ярко-зеленый Савкин свитер зашумел майской листвой.
— Э-э, Савка, да ты локоть прожег, — заметил Петр Борисович, разглядывая живописный ватник, брошенный на кровать. — Сейчас что-нибудь придумаем.
Он вышел и вернулся с тяжелым камуфляжным бушлатом на вате. Повесил бушлат на спинке стула и придвинул к печке.
— Пусть греется. Потом наденешь.
— Хорошая вещь. А тебе не жалко?
— Нет, — быстро сказал Серафим Серафимович.
Все рассмеялись.
— Погоди, — вдохновился Петр Борисович, полез под кровать, порылся в большом чемодане и победоносно выполз.
— Вот!
В руках у него сверкал дутыми золочеными пуговицами, переливался бальным лоском парадный китель с вице-адмиральскими погонами.
— Чистый габардин!
— Откуда такое великолепие? — выгнул бровь Серафим Серафимович.
— Соседи, адмиральские дети, в наследство получили. Хотели выбросить, да я не дал — в деревне пригодится. Ну-ка, надень.
— Э, да вы, Савва, прямо помощник президента США по кадрам. С учетом политкорректности.
Савка и впрямь был похож на индейца. Лицо его было расклешено треугольником носа, щеки раздвинуты, как фалды, освобождая место для широкого толстого рта, глаза задрались по сторонам. Поверх лица короткие седые волосы отливали не серебром, а при роскошном кителе, чистой платиной. Он улыбался.
— Ай, черное море, вор на воре! — воскликнул Серафим Серафимович.
Савка покосился на него, снял китель и аккуратно сложил.
— Да это стихи такие, Савва, — принялся увещевать Петр Борисович.
— Стихи так стихи. Только я сначала пуговицы обрежу и погоны спорю. А то — как пугало.
— Неужели вы про море ничего не написали? Налейте-ка. По идее, вы должны эту тетрадку съесть. Как Хронос. Или кошки. Мертвых детей полагается поедать. Вот и Николай Васильевич. Увидел, что души — мертвые, — и сжег. И спать лег. Так и похоронили.
— Ты, Борисыч, — отложи, — решил Савка. — Как будешь трезвый — листок оторви и печку затопи. С пользой. А так — зачем!
— Лучше скажи, Савка, кто мог рыбу утащить?
Савка вышел на веранду и тут же вернулся.
— Двери надо на ночь закрывать. Горностай, кто еще! Знаешь, такой, с хвостиком.
— А! — победоносно поднял палец Петр Борисович.
— Не будем спорить, — вы обещали читать про море, — отмахнулся Серафим Серафимович.
— Тогда — будьте здоровы!
Уехать к морю.
И однажды
Забыть, чего нельзя забыть.
Быть раздражительным от жажды,
А от природы добрым быть.
Бычков ловить неторопливо,
Неторопливо пшенку грызть,
И с рыбаками выпить пива,
И просто поболтать «за жизнь».
И в простодушии пастушьем
Пасти стада чужих планет,
И вяленую рыбу кушать,
И от морской воды пьянеть.
И станет речь моя корявой,
Косноязычным стану, пусть.
Мне б только пользоваться правом
Ветра наматывать на ус!
— Н-да. А как все-таки правильно — ветра или ветры?
— Правильно ветры, но в разговорной речи…
— Оставь ветра, — попросил Савка. — Я эти ветры от коровы каждый Божий день на ус наматываю.
— Все-таки забавно, — мечтательно начал Серафим Серафимович, — опрощение простого. Интересно, до каких степеней. Отчего надо так устать, каким надо быть красноречивым, чтобы возжелать косноязычия, это надо так пропитаться алкоголем, чтобы пьянеть от морской воды, и зачем грызть эту кашу?
— Какую кашу?
— Ну, как же, пшенную. «Неторопливо пшенку грызть»…
Петр Борисович рассмеялся:
— Пшенка — это вареные початки кукурузы.
— Ну, это, видимо, семейное. Объяснять надо.
— Странно. Багрицкого цитируете, а о пшенке не знаете.
— Но ведь Багрицкий поэт, а не мелиоратор… или селекционер. Кстати, а что это у вас там надо забыть, чего нельзя забыть?
— Не знаю. Забыл.
— Да, воистину блаженны нищие духом… Между прочим, как вы понимаете этот постулат?
— А что тут понимать, — хмыкнул Савка. — Вот я — нищий. А духом блаженствую. Вот от бражки, от черной корочки, от той же коровы…
— Не очень понятно, — нахмурился Серафим Серафимович.
— Савка хочет сказать, что здесь инверсия. Следует понимать: Духом блаженны нищие. Очень может быть. Стилистика такая, ритмизованная проза, к тому же пешер, иносказание — все это предполагает инверсию, как прием…
