Я кивнула. Но мне не понравились нотки страха в голосе сестры.
– Боярышник нравился нам даже больше, чем мамины сэндвичи, помнишь? Казался даже вкуснее мясной пасты. Лучше, чем морковь, тушенная с мясным концентратом. – Сьюки на мгновение умолкла, задумчиво теребя пальцами кончики волос. Затем прислонилась к каминной полке. – Знаешь, Мопс, в парке так много боярышника… Тогда зачем она пришла сюда, к нам?
Старательно избегая взглядом закрытый шалью стеклянный купол с птицами, Сьюки посмотрелась в висящее над камином зеркало. Затем подняла руку и прижала ее ко рту, чем напомнила мне жуткую картину – сумасшедшую, жующую листья.
Карла предложила мне сходить в церковь. Она католичка и считает, что там я смогу найти хотя бы какое-то успокоение. Я уступила ее уговорам и позволила этим утром отвезти меня на проповедь – она на машине отправлялась в своей подруге и, захватив меня с собой, высадила у церкви. Я настаивала на англиканской, хотя сама особенно не верю ни во что и не знаю, чего ожидать от Бога. После того как Сьюки пропала, мама раз и навсегда перестала ходить к причастию. Патрик тоже ни во что не верил, а Хелен вообще закоренелая атеистка. Но многие пожилые люди посещают церковь. И Элизабет в их числе.
Церковь, в которую она ходит, – древнее каменное здание с витражными стеклами, на которых изображены мученики с комично безмятежными ликами. Все прихожане до одного явно приоделись по этому случаю – по крайней мере, приложили к этому усилия. У многих на шее шелковые шарфы и какие-то сверкающие штуковины в волосах. Несколько минут я на их фоне чувствую себя неловко. Затем вспоминаю, что я стара и на меня никто не смотрит.
Я беру книжечку с гимнами и сажусь на скамью. «Современные и старинные гимны», – читаю я. Несколько людей оборачиваются и смотрят на меня. Здесь их немного, не более дюжины. Запах древесины и лака напоминает мне о школе. Мне кажется, что здесь очень уютно, а все потому, что вокруг меня много блестящей бронзы и цветов. Начинаю понимать, почему пожилые люди ходят в церковь.
В конце каждой скамьи лежат букетики, и я протягиваю руку, чтобы погладить лепестки на том из них, что ближе всего ко мне. Головка одного цветка отрывается, и я прячу ее в карман. Это действие мне знакомо, и я повторяю его: вытаскиваю цветок из кармана и снова прячу обратно. Но я не могу понять, что это значит, да и цветы, пожалуй, не те. Должен быть желтенький цветок кабачка, а эти белые. Они как будто остались после какой-то свадьбы. Возможно, вчера здесь была чья-то свадьба. Мне говорили, что молодые люди, как и встарь, проводят брачную церемонию в церкви. Я засовываю в карман руку и слышу, как викарий откашливается. Люди на других скамьях склоняют головы в молитве. Лепестки цветов нежные, их легко смять. Помятые мне нравятся даже больше – так они более естественны, чем в букетах. А вот цветы на скамьях слишком похожи на те, что можно увидеть в засушенном виде под стеклянными колпаками Викторианской эпохи, сухие и безжизненные. И какие-то отталкивающие.
Мы встаем и поем, садимся и молимся. Я совершенно забыла, насколько утомительны могут быть церковные службы. Я не в силах соблюдать все ритуалы и вскоре перестаю понимать, где нахожусь. Так что я лишь делаю вид, будто повторяю все за другими прихожанами. Заметив, что во время проповеди я шевелю губами, викарий удивленно смотрит в мою сторону.
Наконец наступает время для чая. В дальнем конце церкви стоит внушительного размера металлическая емкость на тележке и много зеленых чашек. Их слишком много для такого небольшого количества людей.
Незнакомая мне женщина в стеганой жилетке того же цвета, что и чашки, подходит ко мне с жестяной коробкой печенья.
– Мы не видели вас раньше, – говорит она.
– Не видели, – соглашаюсь я и тут же прихожу в смятение. Я не знаю, где я. И что делаю здесь. Я переминаюсь с ноги на ногу. Затем беру два печенья и осторожно кладу на блюдце.
– Вы местная? Или приезжая? – спрашивает она.
– Я не знаю, – отвечаю я, чувствуя себя глупо. – То есть я хотела бы знать, где мы находимся.
Женщина улыбается. Это добрая улыбка, но полная смущения.
– Это церковь Святого Андрея.
Название ничего мне не говорит. Мне не хочется задавать новых вопросов.
– Наверное, вы регулярно ходите в другую церковь? – высказывает предположение незнакомка. – В паре улиц отсюда есть еще одна церковь.
Я отрицательно качаю головой. Я не забыла свою религию. Я знаю, что не принадлежу ни к методистской, ни к баптистской церкви. Можно даже сказать, что я не христианка.
– Извините, – говорю я. – У меня плохо с памятью.
Женщина смотрит на меня так, будто такого описания для нее не вполне достаточно, однако кивает и делает глоток чая, прежде чем представить меня викарию. К счастью, я научилась постоянно мысленно повторять свое имя.
– Как вы поживаете? – спрашивает викарий, пожимая мне руку. Ладонь у него необычайно мягкая – не иначе, стала такой гладкой от бесчисленных рукопожатий. – Надеюсь, вы получили удовольствие от службы?
Я не подозревала, что от нее можно получать удовольствие, и поэтому его вопрос застал меня врасплох.
– О! – отделываюсь я вместо ответа коротким восклицанием.
Викарий и женщина в жилетке отходят от меня – видимо, их отпугнули мои невразумительные ответы. Я смотрю на мой чай и печенье, не понимая, что с ними нужно делать. Наблюдаю за тем, как мужчина берет с блюдца два кусочка сахара, кладет их в чай и размешивает ложечкой. Со вздохом облегчения делаю то же самое с двумя печеньками и принимаюсь мешать получившуюся кашицу ложечкой. Внезапно замечаю, что все окружающие меня люди наблюдают за мной, за исключением женщины в стеганой жилетке, ее взгляд устремлен на своды церкви.
Она подталкивает локтем стоящего рядом с ней мужчину, и тот кашляет.
– Нет, она была нездорова, – произносит он. – Это выяснил Пол. Это он ее подвозил. Верно я говорю, Пол?
Маленький человечек с зачесанными на лысину волосами кивает.
– Да, верно, – подтверждает он. – Естественно, ее сын позвонил мне. Я сказал ему, что мы будем молиться за нее…
– Конечно, конечно.
– Вообще-то, я был в доме несколько раз до того, как мне позвонили. Малоприятная вещь, скажу я вам. Я стоял перед домом, и мне никто так и не ответил.
– Элизабет, – неожиданно произношу я, хотя и не хотела этого делать.
Женщина в жилетке наконец удостаивает меня взглядом.
– Элизабет, – повторяю я. – Она исчезла.
– Да, верно, моя милая, – отвечает она. – Она исчезла из нашего прихода. Но это не важно. – Женщина в жилетке снова поворачивается к остальным.
Я обиженно прикусываю губу, хотя и понимаю, что должна воспользоваться этой возможностью, прежде чем вновь забуду, что мне нужно.
– Нет, – говорю я, чем заставляю их повернуться ко мне. – Я искала ее. Ее нет дома.
– Нет дома? – переспрашивает женщина, чеканно произнося каждый слог. Она вызывает у меня раздражение, и я едва сдерживаюсь, чтобы не закричать.
– Нет, нет. Она моя подруга. И она исчезла.
Мужчина с замаскированной лысиной хмурится и проводит рукой по голове. Мне кажется, будто тонкие волоски вросли ему прямо в череп.
– Она не исчезла…
– Где же она тогда? – спрашиваю я. – Я была у нее дома.
– Знаете, дорогая, – говорит женщина, глядя понимающе на остальных. – Возможно, вы ошиблись домом.
Ее голос звучит тихо, как будто она не хочет, чтобы кто-то разобрал ее слова, но они прозвучали четко, разборчиво, и их невозможно не услышать. Викарий кашляет, переминается с ноги на ногу, и лысый мужчина снова проводит рукой по голове. Женщина дала понять, что тема исчерпана, и я чувствую, что разговор переходит в другое русло. Через секунду кто-нибудь того и гляди начнет говорить о погоде. Мне становится жарко. Как они смеют так невежливо обходиться со мной, думаю я. Этих людей должна встревожить судьба Элизабет. Как они смеют?
– Я не ошиблась домом, – возражаю я. Их отношение заставляет меня почувствовать себя маленьким обиженным ребенком. – Я не глупа. Элизабет исчезла. – Глубоко вздыхаю. – Почему вы так равнодушны? Почему никто ничего не делает? – Мне кажется, что я срываюсь на крик, но удержаться не могу. – С ней могло случиться все, что угодно. Все, что угодно. Почему никто не пытается ей помочь?
Эта небольшая группа людей по-прежнему не хочет встречаться со мной взглядом. От досады у меня перехватывает горло. Я сжимаю чашку в руке и швыряю ее на каменный пол. Она легко разбивается, и осколки летят в разные стороны. Женщина в жилетке ставит свою чашку на столик и начинает подбирать осколки.
– Пожалуй, я лучше отведу вас домой, – говорит она, осторожно выводит меня из церкви и усаживает в машину.
Она очень терпеливо ведет себя, когда я называю неверное направление к моему дому и нам приходится сделать круг. Пока она ведет машину, я делаю запись для памяти. «Элизабет нет в церкви». Женщина видит, что я пишу, и треплет меня по руке.
