В зоопарке
Пока оденется утром, она стала так уставать, что опять ляжет, а когда все же поднимется — голову катит по стене, затем ноги переставляет. Еле добрела до соседей и попросила их сообщить сыну в город. Через несколько дней приехал Гоша, и старухе сразу полегчало. Он пробыл неделю, и мать выздоровела, но когда Гоша достал чемодан, в глазах у нее появилась прежняя грусть.
— Поехали со мной, — предложил ей Гоша.
Старуха вспомнила про огород, и Гоша понял: если его не посадить — мать будет думать о нем днем и ночью. Гоша пошел на почту и позвонил жене, что задержится, пока посадит огород, но Любочка озабочена была чем-то другим.
— Что с тобой? — встревожился Гоша.
Она чуть не заплакала:
— Мне приснился страшный сон!
— Ну, это ерунда, — усмехнулся Гоша и, выйдя на улицу, забыл о телефонном разговоре, направляясь в колхозную контору, чтобы выписать лошадь.
Весна была поздняя — в лесу еще полно снега, и никто огородов не пахал. В ласковую погоду, когда вытянулась на лугу зелененькая нежная травка, работалось в охотку, хотя заболели с непривычки руки и спина, но заныли приятно. Гоша наслаждался, не зная, будет ли он еще когда-нибудь возить на коляске навоз и разбрасывать его по своему огороду.
Назавтра с утра морозик, и, когда шагал на конюшню, подмерзла на дороге корочка и лужи застыли; затем, когда привел лошадь, поднялось яркое солнце, земля оттаяла, и, когда Гоша начал пахать, а соседские бабы стали за ним садить картошку, никто представить не мог, что вернется зима.
Огород расположен на косогоре, внизу еще топко, и земля там тяжелая — лошадь начинала бежать, затем прыгала, выскакивая на луг. От копыт в траве оставались глубокие следы, на глазах они заполнялись водой. Выдернув из земли плуг, Гоша бежал за лошадью, поворачивая ее назад, а у самого сапоги утопали, и — когда начинал новую борозду, — выйдя на сухое, лошадь останавливалась, чтобы передохнуть. Ожидая, пока она успокоится, Гоша счищал с сапог налипшую грязь; поднял голову — на горке у ворот увидел сгорбившуюся мать с палочкой. И, пройдя еще круг, останавливался, а мама, опираясь на палочку, так и простояла до обеда на горочке.
На небе незаметно потускнело, и после того, как управились с огородом, Гоша пригласил баб обедать. Сели за стол — за окном повалил хлопьями мокрый снег, а к вечеру лег на посаженную картошку.
Назавтра собрали чемодан и сумочку с едой, посидели на дорогу, заперли дом и вышли за калитку к остановке. Дожидаясь автобуса, старуха не выдержала, заплакала, а Гоша, едва сам удерживаясь от слез, отвернулся и посмотрел вдаль.
На станции сели в поезд, и, когда колеса застучали на стыках рельсов, Гоша забрался на верхнюю полку и оттуда лежа смотрел в окно — смотрел сколько можно было, пока не начало смеркаться, и наконец уставился на себя в черном стекле. Закрыл глаза и долго не мог уснуть. И — не уснул как следует, а только забылся. Утром пробежала по коридору проводница — через простыню почувствовал ветер и очнулся. Начинало светать; из вагона, где еще не отключили электричество, — снег за окном и небо были синие. Гоша слез с полки и удивился, что мама давно поднялась и смотрит на снег и дальше в небо.
— Уже немного осталось, — сказал он, пытаясь ее приободрить. — Ну как — поспала?
— Голова на колесе, — вздыхая, ответила старуха.
Поезд замедлил ход и остановился на какой-то маленькой станции. Проводница в тамбуре открыла дверь, и в вагон ворвались с ветром крики петухов. На соседнем пути остановилась пустая электричка. В ней ярко светились голые окна, и синева вокруг уплотнилась. Маленький человечек в длинной, до пят, шубе влез в электричку. Она понеслась дальше — и стало жутко, как этот человечек в шубе трясется один во всех вагонах. И, как часто бывает, показалось, что не электричка движется, а поезд, в котором Гоша с матерью смотрели в окно, и, когда она умчалась, открылся снежный чистый пейзаж. Незаметно продолжало рассветать; вдруг сделалось совсем видно — будто приехали на станцию, где начинается другая страна. В окна слепила белизна — пассажиры начали изнывать, вышли на перрон покурить, вернее, не вышли, а выпрыгнули — вагон был последний, и перрона здесь не было. Гоша решил тоже подышать свежим воздухом, вышел в тамбур и выпрыгнул в снег. Оказавшись на краю обрыва, увидел внизу забор, распахнутые ворота; возле костра рабочие раздумывали, как бы опохмелиться. Гоша почувствовал, как им эта бель режет глаза, а от морозного свежего воздуха мутит. Ветерок сносил дым от костра на деревья за забором, которые едва проступали из тумана. Застывшие вдали, они походили на столбы этого же сизого дыма, клубами поднимающегося вверх.
Из вагона мать постучала в окно, и Гоша побежал назад.
— Ты забоялась, — спросил у нее, вернувшись, — что уедешь без меня? А я смотрел на семафор, там и сейчас красный свет.
— Там будет то же самое, — объявила старуха, и Гоша не сразу понял, где там, но, когда понял, — не стало страшно, и, удивляясь, переспросил:
— Неужели то же самое?
Он выглянул в окно и опять начал рассматривать столбы, заборы, будто их не увидит никогда, если они везде, и позавидовал пьяным рабочим, которые все еще сидели, задумавшись, на корточках у костра. Поезд наконец покатился; дым от костра и деревья вдали одно за другим исчезли за зданием вокзала. Когда окна на фасаде совпали с окнами на противоположной стене, — сквозь них еще раз промелькнули деревья и снег. Проехали поселок, а за ним поезд загрохотал на железном мосту. Внизу бурлила черная вода в снежных чистых берегах.
За рекой потянулся лес, в просеках ему конца не было видно — так ехали несколько часов, затем начал просматриваться горизонт и открылось голое поле, где торчали домики с дымящимися трубами. Вокруг все те же столбы и заборы — за ними показались многоэтажные здания большого города, но до вокзала еще далеко, и лишь тогда, когда поезд второй раз прогремел по мосту через реку, пассажиры засуетились.
Выйдя из поезда на перрон, Гоша с матерью побрели к метро и спустились в него. У Гоши в одной руке чемодан, за другую вцепилась мать, и, когда в набитом людьми вагоне их прижали друг к другу, он почувствовал, как на матери каждая жилочка трясется. Вдруг ее рука ослабела, пальцы разжались, и Гоша едва успел подхватить старушку. На следующей остановке он вытащил мать из вагона и дотянул до эскалатора. Наверху старухе полегчало, и Гоша обошел с ней вокруг станции метро, но ни одной скамейки не увидел. Дальше находился зоопарк, и Гоша вспомнил, как, познакомившись со своей Любочкой, пригласил ее в зоопарк — и они там сидели на лавочке. Гоша купил билеты и повел маму в зоопарк. Заметив, как посетители зоопарка оглядываются на них, улыбнулся, когда можно было заплакать. Лавочку, на которой сидел с будущей женой, заменили на другую, новую, но Гоша не обратил внимания, пытаясь вспомнить, о чем тогда разговаривал с Любочкой. Он усадил маму на лавочку и поспешил назад, чтобы «поймать» на улице машину.
Старуха, оглядевшись, увидела клетки со зверями — и понять не могла, зачем Гоша привез ее сюда. На какую-то минуту она почувствовала себя легко, болезнь ее отпустила, и старуха вздохнула. Люди, конечно, не услышали, а звери в клетках насторожили уши и загрустили сильнее. Вскоре к воротам подъехала машина. Гоша подбежал к матери и помог ей подняться. Таксист недоумевал, глядя, как Гоша вывел старуху из зоопарка и усадил в машину. Гоша решил ничего не объяснять — посматривал на мать, но при чужом человеке не спрашивал, как она себя чувствует, и — чем ближе подъезжали к дому — все больше думал про жену, как та встретит старуху.
Расплатившись с таксистом, Гоша взял чемодан — в другую руку снова вцепилась мать. Они взобрались по ступенькам в подъезд, и Гоша заметил, что почтовый ящик забит газетами. Когда он открыл квартиру — на окнах шторы, и воздух застоялся, будто давно здесь никто не живет. Гоша поспешил раздернуть шторы и открыл форточки, потом обнаружил записку от жены. Не желая объясняться и воспользовавшись случаем, когда муж уехал в деревню, Любочка написала, что ушла.
Гоша стал варить кашу и накормил мать, затем наложил себе, но каша в рот не полезла. Тогда он вспомнил про почтовый ящик, спустился вниз и нашел среди газет письмо, которое написал из деревни жене, и обрадовался ему. Поднявшись в квартиру, Гоша распечатал письмо и стал читать с того места, куда попал взгляд:
Я не помню: в связи с чем писал в первом письме о душе. Так что я, может, не о том сейчас пишу, но где логика, связь между местом, где болит душа, и идеей сверхчеловека. Хотя, может, пока дойдет письмо, ты уже сама забудешь, что написала, как и я. Когда многое утрачено, и — малое драгоценно либо совершенно бесполезно. Как для кого! В конечном счете, мы все разбазариваем, и далее делится на 2, на 3, и т. д., и люди привыкают ко всему; а может, не делится, а повторяется. Какие могут быть мелочные обиды, если мы созданы для любви. Еще мне подумалось, что маленькая разлука — это для того, чтобы отлежалось в душе. Снятся сны с тобой, а сегодня приснилось, что ты беременная и должна скоро рожать. И мне было очень страшно. Мама поднялась в полседьмого и спросила, куда девать сено? Я ей сказал, что еще не начинала расти трава. С самого утра дождь, после обеда выглянуло солнце, и с мокрых крыш начал подниматься пар. Если бы не было веселой желтизны, а немного бурого, — вечер смахивал бы на сентябрьский, совсем как тот, когда мы познакомились, и почему-то вспомнился Кизляков. Он будто не мог понять, что мы полюбили друг друга, и привязался за нами. Я разговаривал с тобой глазами, а когда он заметил — как раз хлынул дождь, и Кизляков убежал, будто спрятаться, а мы целовались под дождем, и я никогда не был так счастлив…
