Я быстро расшифровала в уме услышанное и увиденное и сделала вывод, что Мирослав и Светлана собирались куда-то вместе, а я помешала. И Ольга Николаевна знает. И Зоя Ивановна знает. А я совершенно унизительно явилась с полотенцами.
Тем не менее я развернула сверток. Плавно положила на грудь Ольге Николаевне полотенце — самое большое, практически банное.
— Вот вам, дорогая Ольга Николаевна, новое полотенечко. А мне надо бежать. Вот-вот вернется Мишенька из школы. До свидания. Ты, Мирослав, посиди с мамой. Посиди, поговори. А то ни я тебя не вижу, ни Мишенька, ни мама. Так пусть хоть кому-то из нас будет радость. Светочка, ты не уходишь? Пойдем вместе, я по дороге хочу посоветоваться насчет Мишеньки.
Света хоть и против своего желания, но встала из-за стола, схватила сумку, из которой выглядывал фонендоскоп:
— Ага, мне еще по участку бегать и бегать.
И только тут я поняла, что меня насторожило с первого взгляда: Светочка без медицинского халата и без косынки. В узкой юбочке до колена, в тонкой блузочке с кружавчиками, с рукавчиками три четверти. А между прочим, стояла поздняя осень. В таком виде на участок не ходят работать каждый день.
Мирослав как сидел, так и остался, даже до двери не проводил. Только Зоя Ивановна выглянула из кухни и тут же спряталась.
Да, люди сами себя выдают. Если, конечно, у них еще осталась совесть.
Со Светой я завела незначащий разговор.
На вопрос, как часто она посещает Ольгу Николаевну, она ответила:
— Как и договаривались с вами, Майя Абрамовна, каждый день, кроме воскресенья. Но я почти всегда и в воскресенье прихожу.
— Ну, это лишнее. По воскресеньям Мирослав Антонович приходит. За воскресенья же я тебе не плачу.
— Ну и пусть. Я без оплаты. Мирослав Антонович, например, считает, что именно по воскресеньям — самое важное.
Вот до чего дошло. По воскресеньям вместо того, чтобы быть с Мишенькой, не говоря уже обо мне, Мирослав заигрывает с медсестрой на глазах у своей больной матери напрочь весь день.
Мирослав пришел домой буквально через пять минут после моего возвращения. У меня даже закралось подозрение, что он шел за нами. Я выбрала такую стратегию: сказать без обиняков о своем впечатлении и пускай развеивает как хочет. А не хочет — пусть как хочет.
— Светлана ходит к Ольге Николаевне пять месяцев, — я начала спокойно. — Мне кажется, что ты ей слишком симпатизируешь. Не возражаю. Она хорошая симпатичная девушка. Обыкновенная простушка, как говорится, такие нравятся мужчинам. Слушают с открытым ртом, готовы на все ради мужского внимания. Мой вопрос в другом. Давно ты решил завязать с ней близкие отношения?
Мирослав молчал.
— Почему ты молчишь? Это простой естественный вопрос. Несколько месяцев мы с Мишенькой тебя не видим дома. Ты здесь только ешь и спишь. Вся твоя внутренняя жизнь проходит в другом месте. И теперь я понимаю, в каком.
Мирослав молчит.
— Сейчас придет из школы наш сын, и я намерена услышать от тебя ответ до его прихода.
Мирослав сказал:
— Все, что я могу объяснить, ты не поймешь. Не потому, что ты глупая. Ты умная. Даже очень. Не потому, что я тебя не люблю. Я тебя сильно люблю. Но ты не поймешь мое отношение к Светлане. Я сразу почувствовал, что она мне родная. Как сестра. И мама полюбила ее как дочь. Речь идет о родственном чувстве. Я ее не вижу как женщину. Я ее вижу как сестру. Она кормит маму с ложечки. Она горшки за ней выносит. Хоть мы ей деньги не за это платим. Она простая, как правда. Это не мое соображение, это я почерпнул из книги. Ты же ошибочно подозреваешь в наших со Светой отношениях измену. Любовь живет только самостоятельно, без учета обстоятельств. А я весь кругом в обстоятельствах. Не обращать на них внимания не могу.
Я слушала и не верила. Мирослав обычно предпочитал молчать. Каждое слово в отдельности ясно. А вместе — не понимаю.
— Ты мне одним словом скажи: у нас с тобой — семья?
— Семья.
— Мишенька твой сын?
— Мой.
— Мне тебе девочку рожать?
— Рожать.
Я кивнула головой в знак утверждения и приступила к приготовлению обеда.
«Она — родная. А я — с другой планеты». Тогда я словесно оформила мысль не так, но через много лет — после полета человечества в космическое пространство — я вполне осознала, что хотел сказать мой муж.
Больше мы к вопросу Светланы Денисенко не возвращались. К Ольге Николаевне я ходить перестала. Деньги за Светланину работу передавала Мирославу в конверте с крупно написанной суммой. Цифры нарочно подчеркивала два раза жирными линиями. Вот она, цена призрачного счастья. При этом здоровьем Ольги Николаевны я по-прежнему живо интересовалась, каждый раз спрашивала подробно.
Вскоре случилось отрадное событие — нам поставили телефон. Хоть звонить мне было некому, я частенько поднимала трубку и говорила что в голову взбредет, не обращала внимания на пронзительный гудок внутри трубки. Я могла набрать любой номер не до последней цифры и говорить в тишину. Но мне нравилось, что я не притворяюсь, как будто говорю на самом деле. Потому что никогда не приукрашиваю действительность.
Но дело не в этом.
Я возглавила родительский комитет. Принимала большое участие в жизни Мишенькиной школы и, в частности, его класса. Ходила по семьям отстающих учеников с разъяснениями и замечаниями, анализировала обстановку, советовала, как поставить домашнюю работу с детьми, чтобы они лучше успевали. Тем более что теперь девочки и мальчики учатся вместе.
Людмила Петровна хвалила Мишеньку, который во всем первый: и в учебе, и в общественной деятельности.
Случались и неприятные моменты. Однажды он пришел из школы и прямо спросил меня:
— Мама, ты жидовка?
— Во-первых, не жидовка, а еврейка. Во-вторых, стань ровно и не сутулься, когда говоришь. А в-третьих, кто тебе сказал такую глупость, которая не имеет ровно никакого смысла у нормальных умных людей?
— Мне Сашка Сидляревский сказал, что ты жидовка и потому суешь во все углы свой длинный нос. Ты к нему домой приходила и скандалила с его мамой. А она не виновата. А ты ее мучила своими жидовскими поучениями. И ты Абрамовна. Мне Сашка сказал, что ты будешь отпираться насчет того, что жидовка. Так чтоб я тебе сказал — Абгамовна, и ты ничего мне не докажешь.
— Ну, давай разбираться.
Чего греха таить, я ждала такого разговора. И вот он наступил.
Я спокойно произнесла давно выношенное в сердце:
— Да, Мишенька, я еврейка. Некоторые люди считают, что это стыдно. Но я не считаю. Чтобы обидеть, они могут называть меня жидовкой. Но мне на это слово плевать. Плевать. И нос свой я сую не куда попало, а туда, где надо помочь людям. Вот Саша Сидляревский повторяет слова своей мамы, он еще маленький. А ей просто обидно, что мой сын отличник, а ее сын двоечник. Вот в чем причина. И к тому же нос у меня не длинный. Скажи, длинный у меня нос?
Мишенька опустил голову и не смотрел ни на мой нос, ни на что.
— Теперь дальше. Если ты будешь обращать внимание на плохие слова в адрес евреев, тебе придется трудно жить. Так как ты мой сын, ты тоже еврей, хоть бы и наполовину.
— На какую половину? — спросил Мишенька.
— На любую. На правую или на левую. Без разницы. Выбери сам. Для наглядности.
Миша молчал. Думал.
— Давай решим, что левая половина у тебя еврейская. Где у тебя левая рука? Правильно. Вот вся-вся половина еврейская.
— И что там, в половине?
— Там такая же кровь, как и во всем твоем организме. И такие же органы. Потому что органов по двое. И они сим-мет-рич-ны. Ты еще будешь учить по геометрии. И ботанике. И биологии.
— Всех по двое?
— А об этом мы поговорим в следующий раз.
Педагогический прием сработал, я это видела по лицу своего сына. К тому же оказались задействованы различные предметы из мира знаний, в противоположность темным чувствам, которые взамен широкого горизонта предлагались моему сыну носителями вековых предрассудков.
Тут Миша промямлил:
— Ну, а вторая, это самое, половина, она не… ну…
— Вторая половина у тебя украинская. Твой отец — Мирослав Антонович Шуляк, и ты это прекрасно знаешь. Это абсолютно украинская фамилия.
— А в садике моя фамилия была Суркис. Она какая?
— Никакая. Запомни. Ни-ка-ка-я.
Как поставлен вопрос, так поставлен и ответ.
Фиму я отменила. Отменять себя я не собиралась.
После приготовления уроков Мишенька с интересом играл в шашки сам с собой. Потом вдруг заявил, что выбежит на минутку — отнесет книжку своему однокласснику в соседнем доме.
Его не было долго, так долго, что я заволновалась. Вышла во двор — знала секретное местечко, где прятались мальчишки, играли в свои дурацкие игры.
Миша сидел под деревом, прямо на земле, а ведь уже наступил февраль со снегом, и смотрел на свою левую ручку. В правой держал большой гвоздь. Ржавый, грязный. То поднесет гвоздь к ручке, то отведет. Как будто решается.
