А просто всё. Прокопыч с холодного цеха и Паша с мясообвалки принесли три бутылки водки. Говорят, бабы присоединяйтесь. Ну мы что дуры — наливай. А нас на варке пятеро. И ещё Лиза на салатах. Итого восемь человек. Ну понюхали эту водку, и нет её. Свою достали — три флакончика. Только огурчики порезали, и этой в минуту нет. Решили до ровного счета докупить пару бутылок — чтоб по одной на каждого. Пашу послали. Он водку купил и где-то по пути мяч нашёл. Выпили последнее, скучно стало. Мы тогда разделились на команды по три бабы и мужик, да давай в футбол играть прям в варочном цеху. Ну а мячик на плиту залетел. Я туда залезла его выбивать. Стукнула высоко, да с дуру ногу в борщ хлюпнула. Стало больно, упала на задницу. Вот до кучи жопу и пи…ду пожгла, пока с плиты слазила.
Сорок-пять лет нашей озорнице-футболистке было. Весёлая обстановочка царила в дружных трудовых коллективах того беззаботного времени.
Степаныча привезли на личной «Волге» директора Ленинградского НПЗ — нефтеперерабатывающего завода. А через час к нему в клинику сами Главный Инженер и Директор пожаловали. А на следующий день корреспондент из Ленправды. Корреспондента, правда, сразу послали, но тот через недельку вернулся. Потому, что Степаныч хоть и был обычный работяга, но герой.
У Степаныча лицо и шея были сильно опалены открытым пламенем, плюс контактный ожог обоих рук четвёртой степени. Это такая степень, когда вместо тканей уголь до костей. Кисти ему не спасли, а вот с лицом получше вышло. Конечно пришлось Степановичу новый паспорт делать, но там фотография не урода была, хоть и не красавца, конечно.
На НПЗ заклинило что-то в нефтеперегонной колонне. Колонна — это такая вертикальная труба, или бочка, диаметром метров пять, а высотой все сорок пять. Заполнена она раскалёнными парами нефти. Стало давление в ней расти — должна эта супер-бомба через минуту взорваться. А где вентиль, что подачу нефти перекрывает, громадный факел выбивается. На главной трубе что-то треснуло, и из-за этого факела к вентилю не подойти. Да и сам «руль» горяченький такой стал — красный. Сирена воет, работяги на всё плюнули — спасайся, кто может. Бегут от колонны со всего духу. Ну а Степаныч наоборот. Три ватника надел, двое рукавиц, и к вентилю. Успеет закрутить — спасёт завод от громадного взрыва. Закрыл он глаза и шагнул в факел. Пламячко как из паяльной лампы его осмаливать начало. Положил Степаныч руки на красное железо — рукавички вмиг загорелись. Степаныч не дышит, чтоб легкие не спалить, и крутит что есть силы. Пару оборотов сделал, рукавицы до голых ладоней прогорели. Запахло жаренным. А крутить ещё надо. Степаныч голыми руками крутить начал. Уже горелым мясом несёт. Глаза закрыты, только слышно, как липнет кожа к раскаленной стали, да куски с ладоней отрываются, когда руки колесо перехватывают. Вот почти докрутил, да руки уже не слушаются — голые кости пальцев по железу скребут, а схватиться ими уже нельзя, все связки перегорели. Пришлось тыльной стороной руки за планки-спицы упором докручивать. Закрутил. Колонна напоследок чихнула своим факелом и застыла. Опасность взрыва ликвидирована. Спасибо тебе, Степаныч!
Ефрейтор Куценко был самым тяжелым в реанимации. Боролись за него долго и всеми самыми передовыми методами того времени. Одной донорской кожи насадили, считай на всё тело. Упорно боролись и с самой ожоговой болезнью — гемодиализ, гемасорбция и плазмаферез чуть ли не каждый день. Это когда больного подключают к специальным аппаратам, которые его кровь чистят. Ведь печень и почки — тю-тю, горелыми шлаками забиты. Ложить его на обычную кровать нельзя — прилипнет, пойдут пролежни и инфекция. А это смерть. Положили его на взвешенный поток. Кроватка такая под стерильным колпаком. Никаких простыней. А вместо матраса специальный тент, под которым нежные струйки фильтрованного стерильного воздуха поднимают много тонюсеньких фонтанчиков из специального песочка. Вот на такой подушечке ефрейтор Куценко и пролежал почти месяц. Потом умер. Да с тем, что у него было, иного и не ждали. А был у него ожог девяноста процентов тела.
Ефрейтор Куценко служил в автороте. Шофера всегда были элитой среди солдат. А тут маршал Устинов подписал приказ ДМБ — уволил из армии его призыв. Солдат после приказа дембель! А дембелям положено отличаться, тем более, что салаги в часть уже прибыли. Крутым отличием считалось белое ХБ — хлопчатобумажное обмундирование. Вообще-то ХБ жёлто-зеленое, а чтобы оно стало белым, дембеля стирают его в бензине. Куценко от правил не отступил. Куртка, штаны-галифе и пилотка улетели в таз с бензином, как только рота грохнула строевым шагом на завтрак. Дембель Куценко на завтраки уже не ходил — салаги доставляли ему хлеб, масло и чай прямо в постель, как в пятизвездочном отеле. Но на общее построение в девять утра всё же придется становиться. За крайнюю борзость есть риск разозлить ротного, и тогда уедешь домой последним из дембелей. А хочется первым. Ефрейтор Куценко был умный. Он знал, что бензин быстрее воды испаряется. Он всё рассчитал. Успеем и хэбэшку выбелить, и в белой хэбэшке на построении постоять. Пусть молодые полюбуются на него, на крутого, и уже не просто деда, а дембеля. Полтора часа форма мокла в бензине. За двадцать минут до построения Куценко её вытащил и отжал. Ещё десять минут обмундирование сохло на спинке кровати. А вот оставшиеся десять минут перед построением самые святые — надо идти в курилку и с наслаждением покурить перед нудным мероприятием. Ничего, что форма бензинчиком ещё попахивает, на ощупь она лишь чуток влажная. На теле быстрей высохнет. Одевается дембель в белое ХБ и идёт курить. Чиркнул ефрейтор Куценко спичкой и вспыхнул большим факелом. До сапог, где и осталось десять процентов его кожи.
Солдат спит — служба идет
Кафедра Пропедевтики была самой гуманной кафедрой в Военно-медицинской Академии. Пропедевтика — это первый раздел реальной медицины. Собственно с нее медицина и начинается. Пропедевтика учит как больных надо опрашивать, как к ним врач должен относиться, как осматривать, как щупать-пальпировать не лапая, как стучать-перкутировать не больно, что и где фонендоскопом слушать. Военные курсанты-медики от гражданских студентов в этом плане ничем не отличаются. Нет такой «военной пропедевтики», хоть на кафедре одни полковники на майорах сидят. Мирная наука. Но и на самой мирной кафедре порой случались весьма занимательные военные эксперименты.
Давно это было. Гагарин отлетал, «Союз»-"Аполлон" отстыковался и началась эра развития советской долгосрочной орбитальной космонавтики. Если кому приходилось видеть кадры документальной кинохроники о возвращении первых советских долговременных космических экспедиций, тот поймет о чем речь. Первопроходцы наших длительных орбит, отсидев в невесомости на «Союзах» и «Салютах» несчастные пару месяцев, вываливались из приземлившихся капсул, как мешки с дерьмом. Невесомость коварной оказалась — никакой нагрузки на мышцы. Да ладно бы только на мышцы, при развивающейся сильной мышечной атрофии из костей кальций уходил! Кости хирели. Надо было проблему как-то решать. Это сейчас космонавт, крутящий педали тренажера, картинка естественная, а в те дремучие времена любой космический начальник над идеей закинуть в космос велосипед только бы рассмеялся — слишком уж дорогим килограмм груза и кубометр космической станции выходили. Однако ежемесячно менять экипажи выходило еще дороже.
Как в науке водится, перед тем, как проблему решить, надо ее хорошенько изучить. А изучив, надо сделать модельный эксперимент. А если на модели появляется искомый результат — вот тогда вам и доказательства, и метод решения на блюдечке. Переход теории в практику, так сказать. Кафедра Авиационной и Космической Медицины за дело взялась споро — за пару месяцев был спроектирован хороший тренажерный комплекс и отрегулирована диета — полагалось космонавтам много часов в день крутить педали, да тянуть пружины, а вместо сахара жрать глюконат кальция. Вызвали тогда начальника кафедры в Звездный и спросили, знает ли он, сколько его задумка народному хозяйству СССР стоить будет? Ну а тот не знал, в чем искренне признался. Тогда и вышел приказ — малой кровью на земле длительную невесомость смоделировать, чтобы теоретические изыскания на практике по дешевке подтвердить.
Ну с велотренажером просто оказалось, хоть тоже не без курьеза. Есть в спортивной медицине такой термин ПВЦ-170. Это когда человечий организм на тренажер сажают и заставляют педали крутить, чтоб сердце аж 170 ударов в минуту выколачивало, а сами время засекают — сколько до «больше не могу» испытуемый выдержит. Министерство Медицинской Промышленности хороший титановый «велосипед» сделало — полную копию того, что на ВДНХ в «Салюте-6» вверх тормашками висел. Позвали педальки покрутить на этом велосипеде какого-то чемпиона СССР по велогонкам. Ну тот пришел утречком, на велик сел, покрутил, быстренько вышел на 170 ударов в минуту, а потом с таким сердечным ритмом так и сидел до конца рабочего дня. Затем слез, утер пот и сказал, что договор с ним на пятьдесят рублей за пять часов. Вот он пять часов открутил, давайте мне полтинник, а крутить задаром он не хочет. Ну наша военно-медицинская братия от такого результата слегка опухла — из обычных курсантов никто больше пятнадцати минут ПВЦ-170 не выдерживал. Вот были спортсмены в советское время! И ведь без допингов. Когда настоящих летчиков-космонавтов на тренажер привозили, то результаты не сильно курсантские превышали — такую пытку мало кто до получаса выносил. Пришлось требования к сердечной нагрузке значительно понизить, чтоб на три-пять часов ежедневной космической тренировки выйти…
