— Но тебя подобная перспектива не устраивает.
— Не устраивает, хотя это может пойти мне на пользу. Мои взгляды немало изменились, в частности, благодаря трогательной заботе добрейшего отца Хэкетта. — И, поймав мой удивленный взгляд, он продолжил: — Алек, этот Хэкетт — чрезвычайно странный человек. Ведь поначалу я всеми печенками его ненавидел, а он в свою очередь всячески демонстрировал мне свою неприязнь. Я считал его грубияном и садистом. Но на самом деле он просто фанатик. Он одержим идеей миссионерства. Он хотел бы вместе с выпускниками возглавляемой им семинарии нести слово Божье дикарям. Я считал его помешанным. Но теперь уже нет. Он напоминает мне одного из апостолов, возможно, Павла. И теперь я люблю и уважаю его. На самом деле он меня покорил.
— Ты что, видишь себя вторым Святым Патриком?
— Не смейся, Алек, — вспыхнул Десмонд. — Нам не дано знать, что нас ждет впереди. Ведь и ты можешь ни с того ни с сего бросить медицину и сделаться писателем. А я в один прекрасный день могу отойти в мир иной где-нибудь в тропических джунглях. — При этих словах я не выдержал и громко расхохотался, а Десмонд тут же ко мне присоединился. Но потом, снова став серьезным, он продолжил: — Так или иначе, теперь я понимаю и уважаю Хэкетта и хочу отплатить ему добром за добро. В Риме должен состояться конкурс под эгидой Римского музыкального общества при поддержке Ватикана с участием молодых, недавно рукоположенных священников или послушников, которых должны посвятить в духовный сан. Основная идея конкурса — поощрять использование вокальных данных во время мессы, литании и так далее. Воистину благородное начинание и название носит не менее благородное — Золотой потир. И отец Хэкетт хочет, чтобы я участвовал в конкурсе. — И после непродолжительной паузы добавил: — Мы ведь совсем небольшая семинария в Торрихосе, причем страдающая комплексом неполноценности и значительно менее известная, чем наша соперница в Вальядолиде. Какой душевный подъем это нам даст и какую известность позволит приобрести, если нам, конечно, удастся выставить приз — Золотой потир — в центральном окне.
— И когда состоится сие счастливое событие?
— В июне. Так что сначала придется подсчитывать очки соперников — а Италия богата на молодых теноров, — выступающих на сцене перед группой экспертов из мирян и священнослужителей, а затем — изливать душу в песне перед публикой в зале.
— Десмонд, ты обязательно победишь, причем без труда. Давай поспорим!
— Если учесть, что меня вот-вот должны рукоположить, я не имею права жертвовать медяки в пользу очень славного, но хитрого шотландца, — улыбнулся Десмонд и, посмотрев на часы, сказал: — А теперь, боюсь, нам пора. Давай пройдемся пешком до Центрального вокзала.
Когда мы в последний раз обошли дом, Десмонд поднял чемодан и, грустно потоптавшись на пороге, закрыл дверь на замок со словами:
— Это замок Чабба[40]. У агента есть ключ.
По дороге на вокзал он взял меня под руку.
— Алек, извини, что задержал тебя допоздна.
— Я привык работать допоздна, даже далеко за полночь. Позволь, я возьму твой чемодан.
Но Десмонд только головой покачал.
— Нет, я сам должен нести свою ношу. Послушай, Алек, можно задать тебе медицинский вопрос?
— Конечно. — Я был заинтригован, но никак не ожидал услышать такого.
— Только не удивляйся и ответь мне серьезно. Скажи, если человеческую руку отсечь в области запястья, она рано или поздно разложится?
— Несомненно. Через неделю она начнет невыносимо вонять, разлагаться, размягчаться и, наконец, гнить; затем кости пясти отделятся от запястья и со временем распадутся на отдельные фрагменты.
— Спасибо, Алек. Огромное тебе спасибо.
Больше за всю дорогу мы не проронили ни слова и очень скоро оказались на Центральном вокзале. Я проводил его до купе третьего класса.
— Не стоит ждать отправления поезда, дорогой Алек. Ненавижу долгие проводы. И, кроме того, я знаю, более того, абсолютно уверен, что в один прекрасный день мы с тобой снова будем вместе.
Мы обменялись рукопожатием, я резко повернулся и быстрым шагом зашагал прочь. Я надеялся, что он прав и в один прекрасный день наши пути снова пересекутся. А еще я надеялся, что последний трамвай до Вестерн-роуд еще не ушел.
Шесть недель спустя Десмонда посвятили в сан и, оправдав его самые дурные предчувствия, официально уведомили, что ему надлежит отправиться в церковь Святой Терезы в сельском приходе Килбаррак на юге Ирландии. Но еще до того произошло много важных событий. Хотя об этом расскажет уже сам Десмонд.
В утро нашего отъезда отец-настоятель пришел в мою келью, чтобы лично разбудить меня на час раньше обычного. Я оделся, а он стоял и смотрел, как я поспешно укладываю чемодан; потом мы вдвоем отправились в церковь, где нас ждал отец Петит. Они с отцом Хэкеттом уже успели прочесть мессу и, сидя на передней скамье, ждали, пока я молился, и, можешь не сомневаться, я не преминул попросить Небеса, чтобы дерзания мои увенчались успехом.
Когда я закончил, отец Хэкетт взял меня за руку и отвел в свой кабинет, куда Мартес уже принес кофейник горячего кофе, а не той бурды, что нам обычно подавали на второй завтрак, и свежие теплые булочки. Настоятель молча смотрел, как я уминаю свой завтрак, но от предложенного мною кофе отказался.
Когда Мартес наконец ушел, он сказал:
— Я заказал для вас машину до Мадрида.
— О, благодарю вас, отец мой. Местный поезд просто ужасный.
— Этот поезд вовсе не ужасный. А, наоборот, весьма полезный для фермеров и крестьян. На нем они возят свою продукцию на рынки Мадрида. Хотя, конечно, он тащится как черепаха и вечно опаздывает. И все же машина, хоть и не «Испано-Сюиза», это машина.
— Вы абсолютно правы, отец мой, — ответил я. — Я опять повел себя бестактно.
— Не больше, чем обычно, отец Десмонд. И даже меньше, чем обычно. По правде говоря, хоть ты и далек от совершенства, но уже на пути к исправлению. Мне пришлось здорово с тобой повозиться, а потому в награду за мои мучения, — отец-настоятель пристально посмотрел на меня, — я хочу, чтобы ты завоевал Золотой потир для нашей семинарии. По существу, это пустая безделушка, ничего не стоящий трофей, и тем не менее он поможет повысить престиж, даже не твой, что, в общем, не так уж и важно, а нашей семинарии.
Он встал и направился к скамеечке для молитвы. Я пошел следом.
— Я собираюсь оказать тебе особую милость. Преклони колена, возьми эту священную реликвию и помолись за успех наших начинаний.
Я встал на колени и, уверяю тебя, с глубочайшим почтением взял чудесную длань — такую гладкую, с такой мягкой кожей, что казалось, будто она живая. Я нежно сжал ее, и мне почудилось, что пальцы ответили мне нежным трепетным пожатием; они прикоснулись ко мне, словно не желая отпускать и тем самым нарушать контакт с жизнью, которая некогда билась в этой руке и теперь вспоминалась с тихой радостью. И так, сжимая священную реликвию, я истово молился, причем не за свой скорый успех, но за хорошую жизнь и счастливую смерть.
— Ну? — поинтересовался отец Хэкетт, когда я встал с колен.
— Произошло чудо. Я почувствовал в этих пальцах благодать Божию. Я словно прикоснулся к Небесам.
— Скажи это своему другу-доктору, который твердит о разлагающейся плоти и гниющих костях. А теперь пошли, тебе пора ехать.
Во дворе нас уже ждал автомобиль, маленький, но вполне надежный, а возле него рядом с вещами — моим чемоданом и его матерчатой дорожной сумкой — стоял отец Петит. Мы уже сидели в машине — вещи сложены в багажнике — и вот-вот должны были тронуться с места, когда я увидел, что отец Хэкетт, глядя нам вслед, размашистым движением руки осенил нас крестным знамением. Поначалу я ненавидел этого истово преданного своему делу человека. Теперь же, несмотря на то, что он не допускал ни малейших проявлений нежной привязанности, искренне преклонялся перед ним.
Примерно через час мы оказались в Мадриде, а оттуда сразу же тронулись в Рим. Всю дорогу отец Петит демонстрировал почти материнскую заботу обо мне: требовал тишины и не давал открывать окно, чтобы, Боже упаси, меня не продуло на сквозняке, словно я был только что вылупившимся цыпленком. Однако на вокзале в Риме его уверенность разом улетучилась, и он с облегчением позволил мне нанять носильщика, который дотащил наш багаж до такси, доставившего нас в отель «Релиджьозо», где отец-настоятель забронировал нам номер.
Увы, «Релиджьозо» меня здорово разочаровал. Возможно, благочестие здесь и приветствовалось, но на этом все достоинства отеля и заканчивались. У меня внутри все оборвалось, когда я увидел пустой холл с покрытым линолеумом полом, а вместо лифта — крутую лестницу без ковров и, наконец, две убогие каморки с видом на железнодорожные пути с маневренными поездами — лязгающими, пыхтящими и выпускающими клубы вонючего дыма и пара прямо нам в окна. Если учесть, что до конкурса оставалось целых четыре дня, готовиться к предстоящим свершениям в подобных условиях было просто-напросто невозможно! А я так надеялся на расслабленную, приятную атмосферу единения с любимым городом!
