Он принял конверт, придирчиво осмотрел, подавляя желание тут же разорвать его и глянуть, что внутри. На конверте краснели пять сургучных печатей с четкими гербами — ну-ка, попробуй кто чужой вскрой! Даже председателю не положено! Даже участковому! Только адресату, Аникееву Никите Иванычу.
Никита Иваныч, стараясь не задеть печатей, вскрыл конверт и вынул сложенный вдвое крепкий глянцевый лист. Сразу видно — бумага государственная. Красный герб, красиво тисненые буквы, размашисто-сильные подписи…
Попятившись, он наугад примостился на чурке у забора и стал читать.
«Уважаемый товарищ Аникеев! — он сглотнул пересохшим горлом. — Мы подробно ознакомились с содержанием Вашего письма и горячо благодарим Вас за настоящую заботу об охране нашей природы. Сообщаем Вам, что черные журавли действительно селятся и живут только на Алейском болоте. Нигде больше на территории СССР их появление не зарегистрировано. А также уведомляем, что этот редчайший у нас вид птиц занесен в Красную книгу. Летом с. г. на Алейском болоте начаты работы по его сохранению и обводнению, с целью расширения мест гнездовий, улучшения среды обитания и увеличения поголовья черного журавля. Только в этом году на строительстве ирригационной системы будет освоено 300 тыс. рублей.
С уважением…»
— Триста тыщ, — вслух повторил Никита Иваныч, осознавая, что ничего в письме не понял, вернее, не мог сопоставить с действительностью, а отсюда и смысл прочитанного не доходил. Катерина стояла, зажав ладошкой рот, председатель сосредоточенно кусал внутреннюю часть губы — оба смотрели настороженно.
— Давай-ка вслух, — приказал дед Аникеев и подал письмо председателю. Тот осторожно, будто птицу, взял правительственную бумагу, однако прежде, чем прочитать вслух, молниеносно пробежал ее глазами. Никита Иваныч ревниво выслушал чтение и снова ничего не понял.
— Ну что, поздравляю, Никита Иваныч! — громко сказал председатель и заулыбался. — Как говорят, капля камень точит.
— Все ли ладно? — спросила Катерина, глядя на мужчин.
— Успокойся, Катерина Васильевна, — председатель пожал вялую руку старика, потом — старухи и направился к воротам. — Лучше не бывает!
Катерина бросилась провожать.
— И угостить-то было нечем, вы уж извиняйте, — певуче заговорила она. — Не обессудьте, коли что не так…
— Катерина Васильевна!
За калиткой она догнала председателя и зашептала чуть не в самое ухо:
— А говорить-то теперь не станешь с ним?
— Теперь нужды нет! — громко сказал председатель и потряс кулаком. — Теперь мы за болото и журавлей драться будем!
Оставшись один, Никита Иваныч еще раз прочитал письмо. Лоб вспотел, потекло между лопаток и взяла одышка. Глаза приковались к строчке, где говорилось про обводнение.
Катерина вернулась во двор и, застав старика в таком положении, всплеснула руками.
— Господи! Теперь-то что как истукану сидеть? Получил бумагу-то!
— Напутали, — простонал, ужасаясь Никита Иваныч. — Это же подумать надо: в Москве — и напутали! Не разобрались как следует, поторопились и — на тебе…
Но здесь же он вскочил, хлопнул себя по ляжкам и длинно выругался. Не в Москве напутали! Ни за что не могут там напутать! Вот же, черным по белому писано. Да как он мог только подумать!.. Кулешов — вот кто все переиначил. Он, вредитель окаянный! Его послали обводнять, доброе дело делать, эту самую ирригационную систему строить, а он же осушать взялся!
— От балбесина! — воскликнул Никита Иваныч, устремляясь в избу и хватая одежду. — Только и может, что в бане париться да за Ириной ухлестывать. Ну, я те счас да-ам! Я тя попа-арю! Такую баню устрою! Навек запомнишь!
Старуха говорила что-то ему, махала руками, вроде задержать пыталась — он уже ничего не видел и не слышал. Наскоро одевшись, дед Аникеев схватил велосипед и выехал на улицу.
Ох как мчался Никита Иваныч! Только волосы и штаны развевались да рубаха на спине отдувалась пузырем. Мелькали разрушенные алейские дома, куры, чьи-то старухи и деревья. Велосипед опасно юзил по грязи, вспарывал лывы и трясся на сучьях, норовя сбросить седока.
— Я те покажу-у! — кричал он на всю тайгу, виляя рулем. — Я те мозги-то разверну!
Сразу за Алейкой откуда-то вывернул аэроплан и ну тягаться с Никитой Иванычем!
— Я т-те покажу! — орал старик аэроплану, и тот скоро отстал.
Дорога к болоту была песчаная, ночной дождь смыл тракторные следы, прибил пыль и теперь по этой дороге оставался один единственный след велосипеда. Правда, этот песочек раскис, колеса увязали, и Никита Иваныч постепенно сбавил скорость. Рыжие пауты, видно только что народившиеся и оттого нахальные, роем вились над головой, а бесшумные слепни, по-предательски залетая в рукава и под рубаху, тупо жалили тело. От медленной и трудной езды мысли Никиты Иваныча потекли ровнее. «Эх, дурень, — думал он, усердно вращая педали, — мужику четвертый десяток стучится, а ума-то нету. Сам бы должен догадаться, что сушить болото — вред один. Ну, перепутало его начальство, послало торф черпать, так башка-то ему, балбесу, на что? Нет бы поспорить с начальством, схватиться с ним, а он — обрадовался, прикатил: у меня государственный план! У меня задание!.. Интересно знать, кто у него начальник? Сидит, поди, там какой-нибудь свистоплет вроде Богомолова…»
И только Никита Иваныч вспомнил про бывшего директора леспромхоза, как сразу стало ясно, отчего Кулешов такой послушный. Разговор-то, видно, короткий был: вызвали и сказали — стране торф нужен, из Москвы указ пришел — осушить Алейское болото и добывать. Куда денешься? Не поедешь — другого пошлют. Кулешову-то и невдомек, что расстояние от Москвы — ого-го! — и пока указ тот прошел через десяток разных начальников, его и переиначили. В настоящем-то указе про обводнение речь шла, и про птицу, а в том, который до Кулешова дошел, — про журавлей ни слова не осталось. Каждый начальник маленько подправил и — упорхнула птица из бумаги, даже не заметили где и когда. Потому, выходит, Кулешов вроде и ни причем. «Чего доброго, влипнет он, дадут ему, — подумал Никита Иваныч. — Начнут виноватого искать, допытываться, кто болото рыл. Начальство-то все по инстанциям сидят, с положениями — отвертятся. А этот лопух на болоте… И пускай! Раз накладут по шеям — потом думать будет!»
Дорога сделала поворот, и Никита Иваныч очутился на краю болота. Трактора стояли, как солдаты в строю, приподняв над землей бурые от торфа лопаты. Прямо от их гусениц начинались две широченные траншеи, отрезавшие угол мари, и вкрест им тянулась третья — не просто траншея, а целый канал, хоть на лодке поезжай. Высокие отвалы торфа уже подсохли на солнце, и ветерок поднимал над ними легкую рыжеватую пыль.
Подле тракторов суетились мелиораторы, звенели ведра и железные бочки, слышался забористый злой мат. Кто-то, громыхая капотом, крутил рукоятку пускача, кто-то заливал в бак солярку, таская ее ведрами и расплескивая на землю, а ненавистный Никите Иванычу Колесов сидел на гусенице бульдозера и задумчиво смотрел на тугую струю топлива, вытекающую из трубки в траншею.
Однако дед Аникеев подошел именно к нему.
— Где начальник?
Колесов обернулся, вытаращил глаза и вдруг заговорил — злорадно и с придыхом.
— Ага… Это ты, рожа кулацкая! Это ты в баки соли насыпал? А? Папаша?.. Это ты напакостил, старый козел?.. Но ты не волнуйся, у нас на зоне не такие штуки делали, я допер. Ну, дедуля? Что, очко играет?
Он схватил Никиту Иваныча за грудки и притянул к себе. Никита Иваныч не ожидал такого обращения и в первый момент чуть растерялся.
— Колесов! — окрикнул его Кулешов, появляясь из-за трактора. — Отпусти старика!
— Ладно, ты!.. — огрызнулся тот, но Никиту Иваныча все-таки отпустил. — Мне плевать, что ты с его дочкой по кустам ходишь! Я ему сейчас морду начищу! Вот гадом буду! Век воли не видать!
Никита Иваныч побледнел и заозирался вокруг. Взгляд остановился на кривоватом тяжелом стяжке. Руки сами нашли его и прочно влипли в дерево. Другие механизаторы, услышав крики, приближались неторопливой и валкой походкой.
— Ты кого защищаешь, начальник? — сипел и орал Колесов, показывая крепкие белые зубы. — Ты вредителей защищаешь! Из-за него мы сколько простояли?.. Мне один хрен! Я под интерес не играю! И с его дочкой не сплю!
— Замолчь! — крикнул Никита Иваныч, вскидывая стяжок. — Ушибу, фашист проклятый!
Колесов в последнее мгновение успел пригнуться и закрыть голову руками. Стяжок ободрал ему пальцы, сомкнутые на макушке, просвистел перед лицами механизаторов — старика от промаха развернуло.
— Отец! — зычно выкрикнул Кулешов и перехватил Никиту Иваныча за руки. — Бросай палку!
Мужики подались вперед, зароптали. Колесов запоздало отскочил в сторону и вытаращил глаза.
— Уйди! — Никита Иваныч вывернулся из рук Кулешова. — И тебя огрею! Утяну — век помнить будешь!
