– Думаешь, получится у меня? – спросил мужик и посмотрел Антону в глаза.
Антон тоже посмотрел мужику в глаза. Глаза у мужика были голубые и нетрезвые.
– Ты вот, думаешь, я бухарь? Зря. Я начальник Олимпиады, – сказал мужик.
Антон улыбнулся. Ему это понравилось. Вот так вот сидят на берегу моря два начальника Олимпиады и даже не знают ничего друг о друге. Что-то было в этом хорошее, романтическое. Антон передумал уходить в другое место и решил с мужиком еще поговорить. И спросил:
– Вы начальник Олимпиады?
– Не всей, – скромно признал мужик. – Охраны всей. На автобазе вон той, – и он указал куда-то в сторону строящегося безобразного порта. – А ты кем трудишься, друг?
– Ну я… Придумываю разные… истории, – уклончиво ответил Антон.
– Сказочник, что ли? – спросил мужик удивленно.
– Типа того, – с усмешкой согласился Антон.
– Ну и как, нормально сказочникам платят? – спросил мужик.
– Ну так, жить можно вроде, – сказал Антон, стараясь говорить с мужиком на его волне.
– А в охране платят мало, гандоны, – сказал печально мужик. – А дома еще хуже. Дома не платят вообще.
– А дом ваш где? – спросил Антон.
– Там, – сказал мужик, указав на море.
Антону его ответ очень понравился. Он подумал, что герой Хэма мог бы так ответить на вопрос, где его дом. Или Ихтиандр.
– Слышь, сказочник, может, подскажешь, – сказал мужик, живущий в море. – Вот у меня такие стихи есть. А продолжение придумать не могу. Слушай: «Вот море. Ему миллион лет. А мне сорок девять. Вот одна волна…» – Мужик посмотрел на Антона с надеждой. – И все. Дальше придумать не могу.
Антон задумался. Потом сказал:
– А может, и не надо дальше. Так хорошо. Вот море, ему миллион лет, а мне сорок девять. Вот одна волна. И все. Точка. Вот одна волна. И точка. Это очень хорошее место, для того чтобы поставить точку. Это же самое главное, где стоит точка в стихах. Мне так кажется…
– Вот одна волна, точка… Слышь, – удивился мужик, – а ты шаришь! Спасибо!
– Да не за что. Мне… платят за это, – скромно согласился Рампо.
– Чачу будешь? – спросил мужик и на душевном подъеме полез в целлофановый пакет.
– Нет, спасибо, – сказал Антон. – В другой раз.
– В другой раз? – усмехнулся мужик, посмотрев на Антона с укором. – Че ты пиздишь. Не будет другого раза, ты ж сам знаешь. Ну, заставлять не буду. Как хочешь.
Мужик достал из пакета пластиковую бутылку с голубоватой жидкостью. Потом достал чашку с отломанной ручкой, налил себе полчашки, выпил и некоторое время сидел со страшным лицом. Потом сказал:
– Сказки, значит… А у тебя в них про что?
– Ну… Про все, – обобщенно ответил Антон.
– Правильно! – сказал мужик. – Так и пиши! Сказки должны быть про все. А кому не нравится, посылай на хер. Никого не слушай. Я вот! Меня вот возьми. Я сейчас уйду. Ты тоже уйдешь, ты больше меня никогда не увидишь, но я тебя прошу. Потом как-нибудь… Я не говорю завтра. Я не говорю через месяц. Я тебя не тороплю, я тебя просто прошу. Сделай про меня сказку. Только чтоб у меня в ней все кончилось хорошо, понял? Сделаешь?
– Ладно, – улыбнулся Антон.
– Смотри. Не подведи! – улыбнулся ему в ответ мужик.
Потом он встал и засобирался. Сборы были короткими. Он положил чашку и пластиковую бутылку с чачей в целлофановый пакет и надел тапки. Уходя, он сказал Антону:
– Ты вот ходишь по жизни и думаешь. Откуда беды все наши, русских людей. Ходишь, думаешь. А понять не можешь. Хочешь, скажу? Раньше мы сидели за столом, пели песни Антонова. А теперь не сидим, не поем. Петь нечего, сидеть не с кем. Вместо песен – говно, вместо людей – обезьяны. А знаешь, почему? Потому что мы, русские люди, променяли душу свою. На вот эту хуйню!
Сказав это, он показал Антону свой мобильник, а потом вдруг взял и закинул телефон далеко в море. Телефон пролетел очень далеко, рука у мужика была сильная. С далеким, еле слышным бульком предмет, лишивший русских людей души, ушел на дно.
Потом и мужик ушел куда-то в сторону безобразного порта. Антон остался на берегу и сидел там еще минут десять. Было хорошо.
Потом Антон стал гулять по берегу, разувшись. Он стал думать. Про Васю. Про сына. Он подумал, что хороший отец из него, наверное, не получился. Потом Антон стал еще чуть честнее с собой и подумал, что не наверное, а точно не получился. Антону стало грустно и захотелось подумать про себя что-то хорошее. И он подумал, что из него, Антона, зато хороший концептолог получился. Потом Антон опять стал еще чуть честнее с собой и подумал: «Леонардо – вот это да, концептолог, вот это да, человек. Леонардо ему, Антону, даже кисточки мыть скорей всего не доверил бы. Получалось, что и хороший отец из него не получился, и хороший концептолог, если сравнивать с Леонардо, тоже. Получалось, что вообще никто из него, Антона Рампо, не получился. Человек не получился.
Стоило Антону так подумать, как у него свело судорогой пальцы на ногах, потому что было не лето, а весна и Черное море было холодным. Антон вдруг сразу вспомнил, что ходит босиком, и не по теплым полам в московской квартире, а по острым холодным камням, ему сразу стало неуютно на берегу моря и захотелось домой в гостиницу. Антон давно научился думать про гостиничный номер, в котором живет два дня, «дома», «домой». Ему часто доводилось жить в гостинице по долгу службы, креативные люди часто оказываются в самых разных уголках планеты, где есть деньги или полезные ископаемые, еще не украденные. Приходится туда выезжать за авансом. И если не научиться так думать, «домой», про гостиницу, то начнешь грустить от отсутствия дома и, чего доброго, станешь бродягой, начнешь пить дешевый алкоголь и петь рок на русском языке, а этого Антон в отношении себя никогда не мог допустить.
Антон вернулся в номер. Лег и сразу уснул. Спал как труп. Ничего не снилось Антону. Это была одна из самых тихих и спокойных ночей в его жизни. На карточке у него был миллион долларов, а на балконе были ласточки. Все было хорошо, как бывает только в детстве, когда засыпаешь, а завтра твой день рождения.
Утром Антон проснулся от адского звука. Подрагивали стены отеля «Бомба», и дрожали, не в силах изолировать звуковые волны такой мощи, предметы гордости Эдо, двойные стеклопакеты. Звук был такой громкости и силы, что издавать его мог только гигантский циклоп, раненный в глаз. Антон не вскочил, а, наоборот, упал с постели на пол, он успел подумать, проснувшись, что началась долгожданная третья мировая война.
Но шли секунды. Было тихо. Антон осторожно встал на ноги и выглянул в окно. А потом, пораженный тем, что увидел, Антон Рампо вышел на балкон. В море, прямо напротив гостиницы стоял не раненый циклоп, а корабль. Он был немыслимо, нездорово большой. Он занимал весь вид: слева направо или справа налево, все равно. Он был черный, грязный и вонючий. На его палубе, как в саванне звери, свободно разместились краны, экскаваторы, бульдозеры, грузовики, ряды жилых вагончиков, поставленных друг на друга, как в детском конструкторе, и сотни людей, маленьких, как вши. Через несколько секунд адский звук повторился, его издавал корабль. То ли он так сигнализировал о том, что собирается причалить, что было страшно даже представить, то ли он просто сообщал миру, что ему, миру, конец. Когда корабль второй раз издал адский звук, ласточки вылетели из гнезда, сделали один широкий круг по воздуху, отчаянно переговариваясь, потом еще один круг и еще один. Договорились о чем-то, потом быстро залетели в гнездо, как будто за паспортами. И улетели. Больше ласточки не возвращались. Они улетели. Было сразу понятно: улетели насовсем.
От этого на душе Антона почему-то сделалось нехорошо. Он знал этих ласточек всего одну ночь и не мог успеть к ним привыкнуть так же, как не успевал привыкнуть к блондинкам, которых приводил в квартиру с видом на Пушкина. Но почему-то, когда уходили женщины, Антону всегда становилось легко и хорошо, а когда улетели ласточки, стало вдруг грустно и как-то тяжело-тяжело на душе.
«Первые ласточки Олимпиады, – с грустью подумал Антон. – Скоро так будут называть подлецов, которых привлекают своим запахом деньги: звезд спорта, артистов кино, всех, кто будет работать на положительный образ; надо, кстати, составить список подлецов, которых можно использовать… Правда, первые ласточки обычно прилетают. А тут, получается, наоборот, свалили. Получается, это были не первые, а последние ласточки…»
От этих мыслей Антону стало еще тяжелей. Он решил переключиться на что-то хорошее, принял душ и вышел из номера.
В холле «Бомбы» Антона встретил Эдо и повел в ресторан. Рестораном гордо называлась тесная кафешка, которую держали сестры Эдо. Здесь было все по-домашнему, сильно и вкусно пахло едой. Сестры Эдо оказались двумя приветливыми полными женщинами с красными потными лицами и толстыми золотыми цепочками на шеях. Антону, как почетному гостю, сестры Эдо пытались скормить целые горы мяса и всяких закусок. Кульминацией завтрака стала лодочка по-аджарски. Одна из сестер поставила перед Антоном громадную, дымящуюся, пахучую ладью, из которой на Антона смотрел круглый ярко-желтый глаз домашнего куриного яйца. Антон сказал, что это не лодочка, а авианосец и что он в жизни все это не съест, но сестра Эдо сказала, что мужчина должен есть много, если он мужчина. Антон был задет и сказал, что ладно, он съест этот авианосец, когда тот немного остынет. Но сестры сказали, что есть надо так, пока горячо. Эдо тут же научил Антона правильно есть лодочку по-аджарски, отламывая от нее руками куски раскаленного, как лава, поджаренного теста и макая их в желток с растаявшим в нем домашним сливочным маслом. Все это было страшно вкусно и страшно горячо. Антон сначала дул на пальцы, потом перестал чувствовать кончики пальцев и просто отламывал горячие куски теста, макал в яйцо и масло и отправлял в рот. Первый кусок был настолько горячим, что у Антона побелело в глазах, но выплюнуть было неловко, на Антона умиленно смотрели две сестры Эдо, и Антон подумал, что они могут обидеться. Тогда Антон стал просто очень быстро жевать. Он вспомнил, что когда-то давно, когда он был маленьким, у его родителей была дача, на даче жил пес, большая старая овчарка Арго, Арго так ел ос: хватал их пастью на лету и очень быстро клацал челюстями, так что оса погибала на его зубах быстрее, чем могла ужалить. Антон стал делать так же. Сестры Эдо умиленно смотрели, как энергично он ест. Иногда они что-то тихо и печально говорили друг другу, глядя на Антона. Сестры Эдо были очень добрые и чуть не плакали, глядя, как давится Антон, они жалели его, московского бедолагу.
