– Coge, por favor! (Возьми, пожалуйста. – Исп.)
Фраза была очень четкая и сразу врезалась в память. Он вернулся к холодильнику и неуверенно оглянулся на продавщицу. Она интенсивно замахала руками, показывая, как открывают холодильник. При этом она все время что-то говорила, но этого уже Сева не запомнил. Он боязливо дотронулся до ручки и потянул дверцу на себя. Дверца легко поддалась, и он быстро вытащил стеклянную бутылочку. Со следующей купюры в двести песет продавщица отсчитала сдачу и очень душевно, как он понял, его поблагодарила. На улице он остановился, раздумывая, куда бы пойти, хотя особых вариантов не было. Но его неотвязно преследовала одна мысль. Он прошел еще два здания с уличными столиками, а у третьего свернул и нерешительно опустился на красный стульчик с краю, у самого тротуара. Кафе было пустым. Он откупорил стеклянную запотевшую бутылочку, сделал глоток и аккуратно поставил бутылку на столик. Страшно захотелось, чтобы его увидели родители. Он представил, как степенно рассказывает им, что в России никогда ничего хорошего не будет хотя бы потому, что в магазинах запирают холодильники. Они скажут ему, ну и что, в магазинах изобилие, а он ответит, что это ничего не значит, если за человеком следят и он не может себе позволить безнадзорно выбрать то, что он хочет пить или есть. Он так ушел в свои мысли, что даже не заметил, как к его столу подошел официант в красной жилетке под цвет стула. Сева поднял на него глаза, и тот что-то произнес. Сева покачал головой, и официант сразу перешел на английский. Английский у него был паршивый, грязный, с рычащими звуками и множеством мягкого «л», которое особенно раздражало.
– Здесь сидеть нельзя.
Сева старался держаться с достоинством.
– Почему?
– Запрещено приносить свои напитки.
Сева сказал с вызовом:
– А если я хочу пить?
– Вы должны заказать у нас.
– А если я не хочу?
Официант умолк, и в его взгляде читалось брезгливое презрение.
– Выйдите, пожалуйста.
Сева резко схватил бутылку, так что часть колы выплеснулась ему на брюки, и быстро выскочил на дорогу.
Он потом много думал об этом первом дне, пытаясь разобраться, что все-таки было самым обидным. Понимание пришло уже потом, когда он более или менее подстроился под новую жизнь, которая так и не стала для него естественной, но приобрела размеренность. Первый день разрушил его мечту и разом лишил смысла все его дальнейшее пребывание в этом месте. Он потом много себя корил, что не уехал сразу, оправдываясь, что надо заработать хотя бы на первое время. На самом деле удерживал стыд возвращения. Тогда на улице Алкала он понял, что праздника нет нигде, что это такие же будни для ее пешеходов, как для него в Москве – путь из дома до троллейбуса, а потом до метро. И эти люди так же врут и притворяются, только что лживо улыбаются до тех пор, пока от них ничего не нужно. Праздника нет, и нечего ждать, и незачем терпеть…
Девушка с геем вернулись за столик очень довольные. Им налили пива, и Черенцов о чем-то пошутил, и все расхохотались. Славка продолжал корчить из себя старожила, и эта неестественность особенно раздражала. Потом он что-то предложил, и все ему зааплодировали. Он нагнулся к Севе и перевел:
– Мы решили смотаться еще куда-нибудь.
Сева опешил.
– Куда еще?! Я устал.
– Ну что ты ноешь, Сева? Ты в Испании. Здесь радуются, а не ноют.
Было смешно надеяться, что Черенцов войдет в его положение, задумается, что ему трудно, что он всего три дня в стране. Наоборот, Славка наслаждался возможностью почувствовать себя испанцем. Самих испанцев это, видимо, не сильно поражало. Черенцов еще утром объявил, что для пользы самого Севы он так уж и быть поможет тому адаптироваться и узнать местные обычаи. Часов в десять поехали в центр, зашли в какую-то забегаловку, там оказалось много знакомых, и первые пять минут все друг с другом целовались так, будто не виделись много лет. Потом заказали пиво и какие-то очень вкусные морепродукты, вроде креветок в тесте, на большой тарелке, в которую каждый лез со своей зубочисткой, накалывал кусок и отправлял в рот. Поначалу Севу даже немного отпустило, и что-то такое затеплилось очень глубоко. Славка периодически спрашивал: пиво еще будешь? Сева смущенно кивал. Черенцов раздражался.
– Ну, что ты сам не можешь сказать? Маленький, что ли?
По сравнению с Москвой, тут пили немного, и Севе хватило бутылки, чтобы расслабиться. Ему даже и громко ревущая музыка начала нравиться, и аппетит появился. Но в этот момент, о чем-то посовещавшись с остальными, Черенцов безапелляционно объявил, что они идут дальше.
– Что значит дальше?
Славка самодовольно засмеялся.
– А ты что, тут всю ночь собираешься сидеть?
– Домой, что ли, идем?
– Какое – домой, Сева? В мире еще много прекрасных мест!
После третьего ресторана Сева скис. Навалилась усталость, очень действовали на нервы чужой язык, чужие люди. Больше всего угнетала зависимость и невозможность встать и уйти. Не было денег. Его кормили, поили, возили на метро. От него ждали благодарности, а он еле сдерживался. Больше всего хотелось обругать Черенцова, унизить или даже убить. Тот периодически подбадривал:
– Сева, не кисни, научись радоваться жизни!
– А что, мы еще куда-нибудь пойдем?
– Ну неужели здесь сидеть будем?
Складывалось впечатление, что Черенцов с детства привык обходить за ночь по пять ресторанов. Но он не мог себе позволить сказать такое вслух.
Ночью он долго не мог уснуть, а потом ему приснилась белая каменная стена, стоящая неизвестно в каком пространстве. К стене привалилась Маня Вольская в широкой джинсовой рубашке, застегнутой на все пуговицы. Черты ее лица размыты, и он не может понять, сколько ей лет, только знает, что это Маня и что это он стоит напротив нее, то ли сегодняшний, то ли тогдашний, шестнадцатилетний. Он делает шаг навстречу, и она начинает медленно, одну за другой расстегивать белые пуговицы. Она взволнована и смотрит прямо ему в глаза, а он все приближается и никак не может подойти вплотную. Она протягивает руку и касается его плеча, и его охватывает такая незнакомая мучительная нежность, и все становится понятным и легким. Маня ни в чем не виновата! Это он не хотел любить ее, а сейчас он так хочет, он не может без этого! Он уже не знает, где кончается ее прикосновение и начинается его рука. Соединение, нетерпение, бесконечность…
Сон кончился резко, как серия фильма, он сидел на кровати, и не было никаких эмоций, лишь абсолютный покой, как будто он наблюдал за действием со стороны, лишь память хранила пошагово, до малейших деталей все коллизии сюжета. Он встал с кровати, достал из тумбочки блокнот и перенес в него из памяти все, от первого до последнего эпизода. Теперь он знал, как и зачем будет жить. Если в реальной жизни нет счастья, он будет наблюдать жизнь мнимую. И записывать ее. А это не каждому дано.
* * *
Мансуров положил на стол рукопись и сел напротив. Маня спросила:
– Вам понравилось?
Он расхохотался каким-то мефистофельским смехом и никак не мог остановиться, а она испуганно смотрела на него и корила себя за глупый вопрос. Он неожиданно умолк и внимательно посмотрел на нее.
– Маня, а кто вам сказал, что вы Маня?
– В каком смысле?
– Ну, кто вас прозвал Маней?
– Родители, наверное…
– Это неправильно. Ну какая вы Маня? Маша, Маруся, Муся… Ну, что там еще бывает? Но только не Маня…
Она покраснела:
– А почему вы так считаете?
– Потому что Маня другая.
– По-другому выглядит?
– Человек другой. И соответственно выглядит по-другому.
– Ну, и какой человек Маня?
Он задумался.
– Прежде всего, Маня – смелая… Безжалостная…. Очень жесткая… Очень независимая…
– А я, значит, мягкая, трусливая и жалостливая… Ну, и зависимая, соответственно.
– Ну, что-то в этом роде…
Маня засмеялась.
– Вот спасибо, утешили.
– А почему я вас должен утешать? Вы, по-моему, всем довольны.
