Ознакомительная версия.
Я видел, что это произвело на него сильное впечатление. Задумчиво кивая, он сказал:
— Тут скрыты большие возможности.
— Я думаю, вы бы оценили работу Данкла. Я знаю, он вами восхищается. Он собирается сделать римейки некоторых ваших лент «Граф Лазарь», «Дом крови».
— Римейки моих лент? Удивительно.
— Данкл считает вас пророком церкви.
Он испустил изумленный вздох, потом сделал отрицательный жест рукой. Но я видел, что мнение о нем Саймона его тронуло.
— Данкл просил меня никому об этом не говорить. Но, видимо, дальше вас это все равно никуда не пойдет.
— Так-так. Жаль, что он не увидит лучшей моей работы. Кажется, эта привилегия досталась вам, мой друг. Вы готовы к последнему пророчеству пророка? — Он сделал жест рукой в направлении пещеры. — Студия в вашем полном распоряжении. Угля для генератора достаточно, — Он встал и поплелся к бунгало, — С нетерпением жду вашего мнения. Для меня будет большой честью, если вы сочтете возможным номинировать меня на «Оскара».
Я удивленно сказал ему вслед:
— А вы не хотите сами показать мне свой фильм?
— Нет-нет. Я слишком устал. У меня сиеста.
— И смотреть вместе со мной вы не хотите?
— Нет необходимости. У меня все это здесь. — Он постучал себя по лбу, — Оригинал в чистом виде. По правде говоря, я побаиваюсь — то, что вы увидите, может оказаться совсем не таким, как я задумывал.
— Вы что, никогда этого не видели?
— Я никогда не смотрел свои фильмы после того, как заканчивал работу над ними. В этом смысле я мог бы их и не снимать. Если я его себе представил, то он уже был завершенным, идеальным. Но студии, к сожалению, настаивали на том, чтобы иметь продукт, который можно продавать.
— И вы не боитесь, что я могу повредить пленку? Она, наверно, очень хрупкая.
Он рассмеялся.
— Повредить? Скорее всего, вы ее уничтожите. Склейку больше одного раза через проектор не протащить. А может, и одного не протащить. Часть пленки наверняка уже и без того погибла. Тридцать лет в коробке. Жаль. Я бы хотел, чтобы вы посмотрели всю вещь, восприняли структуру полностью. Но будет достаточно, если вы увидите хотя бы тридцать седьмую катушку — минут десять, пародия на Довженко. И конец шестидесятой катушки. А еще материал Любича{380} на катушке двадцать один — ближе к концу. Обратите внимание, как я усовершенствовал его свет — он никогда не умел правильно пользоваться тенью. Да, и еще эпизод на катушке двадцать девять — мне никогда не удавалось использовать фликер лучше. И не упустите Басби Беркли при распятии. Этого нельзя не заметить. Очень непочтительно, но только на первый взгляд.
Он повернулся и побрел дальше. Я в недоумении смотрел ему вслед.
— Так вы хотите сказать, что этот просмотр будет единственным?
Он остановился, повернул голову, улыбнулся своей щербатой улыбкой.
— А вы полагали, я ждал демонстрации в «Чайниз» Граумана? В данном случае премьерный показ будет финальным.
Я чуть ли не взмолился:
— Прошу вас, не взваливайте на меня такую ответственность. Я не хочу быть человеком, который уничтожит вашу работу.
— Помилуйте, какая ответственность? Чувствуйте себя как дома. Расслабьтесь. Есть старая американская пословица — это же только кино, верно? Пусть оно развалится на части, сгорит дотла. Я вам уже говорил: единственный фильм, который что-то значит, здесь. — Он опять постучал себя по лбу, обогнул бунгало и исчез из вида — но только на миг. Он тут же вернулся — на лице озабоченное выражение, что-то его обеспокоило, — А он еще существует — «Чайниз» Граумана?
Глава 32
Конец света и избранные темы
Мне понадобилось немало времени, чтобы заставить себя приблизиться к сараю у склона холма. Несмотря на снедавшее меня любопытство, я не стремился внутрь. В глубине души я знал, что найду там. Скорее ради него, а не ради себя я откладывал миг жуткого открытия. Тем временем я погрузился в воспоминания… Я познакомился с работой этого гиганта в своеобразной пещере — вонючем киносклепе с названием «Классик». Теперь, сто лет спустя, где-то на краю рушащегося мира я входил в другую пещеру — уже настоящую — увидеть то, что он называет своим шедевром. В своих поисках я словно бы описал полный круг. Хотя и не совсем так. Круг превратился в нисходящую спираль, и я падал по ней в глубочайшую бездну.
Вернувшись в конце концов к полке с картонными коробками, в которых находился его последний фильм, я стал искать те номера, которые он советовал посмотреть. Мне попалась коробка двадцать один; я поспешил открыть ее — пыльную, покрытую плесенью. Это было похоже на открывание фоба: рассчитываешь найти мертвое тело… и находишь. Не ужас — а лишь тошнота. Как я того и опасался, катушка двадцать один, выставленная на свет — вероятно, впервые за многие годы, — превратилась в безумный клубок извивающейся, порванной, скрученной пленки. Пленка торчала из катушки, напоминая раздавленного на дороге дохлого дикобраза. При каждом касании куски ее оставались на моих пальцах.
А чего еще можно было ждать? В распоряжении Касла была далеко не новая пленка, он ее резал и соединял с помощью грубых инструментов, вымазывал клеем, а потом оставлял гнить в затхлом подземелье.
Я открыл другую коробку. Катушка тридцать семь — на ней, как он сказал, улучшенная версия Довженко. Поначалу мне показалось, что пленка здесь — около половины бобины — в лучшем состоянии. Но когда я к ней прикоснулся, обнаружилось, что она превратилась в плотно слипшийся нитратовый диск, размотать который и заправить в проектор было невозможно. После этого я уже не надеялся найти хотя бы два-три фуга пленки, которые можно заправить. Тем не менее я продолжал открывать коробки. В каждой обнаруживалась новая пластиковая патология. Пленка, превратившаяся в крошку, в желе, в прах. Пленка, ставшая клейкой массой, растрескавшаяся в щепы, искромсанная в черное спагетти. Я снова узнавал, насколько хрупок этот величайший из всех видов искусства, мечта, начертанная светом на недолговечной полимерной ленте. Исследуя эти руины, я угощался смесью запахов — старые химикалии, перешедшие в тухловатые органические пары, когда он пользовался самодельным клеем, может птичьим пометом или древесной смолой. Одна из коробок при моем прикосновении в буквальном смысле расползлась. Я отдернул руку — она вся была покрыта муравьями. Когда я открыл эту коробку, внутри оказалась масса муравьев, жадно пожиравших какой-то клейкий сироп или сок, которым он склеивал пленку.
Я просмотрел коробок двадцать, а потом остановился — на сердце скребли кошки. Какой смысл искать дальше? Чем меньше номер коробки, тем хуже выглядит содержимое. Из чистого любопытства я вытащил коробку номер один, предположительно первую его работу. Коробка была наполнена желтоватым порошком. Ничто в ней не напоминало о пленке — только десятки, сотни отрезков майларовой ленты, которая когда-то склеивала монтажные стыки. Просеивая в пальцах этот прах, я вдруг замер, внимание мое было привлечено тем, что оказалось у меня в руке. Как замысловато, как хитроумно была обрезана лента — свидетельство маниакального стремления к точности. Я никогда не видел таких монтажных стыков. Куски ленты обрезались под необычными углами, на них виднелись насечки, дырочки, образовавшие странные фигуры. Что он пытался этим сказать?
Я вернулся к другим коробкам — нет ли там каких-либо свидетельств его монтажерского искусства. В одной коробке обнаружился довольно длинный кусок сохранившейся пленки — мне удалось отмотать футов двенадцать, на которых я увидел несколько странной формы монтажных стыков, соединенных как клеем, так и лентой. У них была головоломно причудливая форма. С бесконечной осторожностью заправил я этот кусок пленки в монтажный столик, включил подсветку и начал опасливо прокручивать пленку, изучая ее кадр за кадром, в особенности в местах стыков, которые здесь шли внахлестку, совмещаясь на два-три кадра, — такого не позволил бы себе ни один монтажер. Глядя в монитор, я разобрал знакомую фигуру, хотя, возможно, и совсем не ту, что я ожидал увидеть.
Бетти Буп.
Эта маленькая пародия на женщину-вамп важно и грациозно прохаживалась туда-сюда на каком-то зернистом фоне, который при более пристальном рассмотрении оказался документальными съемками одного из нацистских лагерей смерти. Это была одна из тех жутких сцен — камера неторопливо панорамировала, и на мониторе появлялись тела, тела, тела, наваленные друг на дружку, похожие на сломанные куклы. Я полагаю, что этот образ прочно занял свое место в иконографии нашего времени, но только теперь я впервые мог созерцать эту картину, не морщась и не отворачиваясь. Сопоставление Бетти Буп с этим зрелищем отвратительной жестокости долго не отпускало моего внимания. Такое сопоставление было экстравагантно и непотребно. Но как сделано! Бетти Буп, то и дело наклоняясь, собирала букет мультяшных цветов из сваленных в кучу тел, беспечно скользя по жуткому ковру изящными ножками на каблучках-гвоздиках. У меня в руках было не больше нескольких минут фильма, но этого хватало, чтобы оценить необычайное мастерство виртуозного монтажа, находившего ошеломляющее сочетание образов.
Ознакомительная версия.
