Ознакомительная версия.
— А нечего было войной переть, — бурчал Федор, — и были бы сейчас все целы и попереженились бы в правильных комбинациях.
Пять лет проработала Людмила в доме престарелых, а потом случай привел ее к самостоятельной работе. Узнав как-то, что у коллеги по альтенхайму сын не успевает в школе по математике, Людмила вызвалась помочь, и за полгода вывела парня в отличники. Слух об этом чуде пустил корни и пошел в рост: еще три ученика явились к Людмиле за помощью. Когда на халявку бесплатных учеников расплодилось до десяти штук, Людмила объявила, что будет впредь осуществлять репетиторство возмездно, за небольшие деньги, поскольку она тратит на занятия свое свободное время, которого ей и так не хватает. Ученики отхлынули было, но слух о замечательной учительнице, которая готовит к абитуре по математике с гарантией отличного результата уже широко распространился, и претенденты на высшее образование обрывали телефон. Так что пришлось Людмиле вскоре уволиться из дома престарелых и приступить к работе по специальности; она оформилась в качестве предпринимателя без образования юридического лица, и квартира Ивановых-Бауэров превратилась в вечернюю школу. Спустя некоторое время доходы Людмилы позволили снять для ее репетиторских курсов отдельное помещение в том же доме, где они жили, и Людмила Бауэр стала «выдающимся буржуазным педагогом» — как частенько дразнил ее «речной шакал» Федор. «Морским волком» он себя не называл, «чтобы не позорить память прошлого», — как он говорил, а «речной шакал пойдет», — подтрунивал он над собой.
Дело в том, что Федор, в отличие от жены даже языковых курсов окончить не успел, поскольку его забрал к себе на круизный кораблик матросом некий суровый капитан с трубкой, с которым Федор совершенно случайно познакомился на набережной Рейна. А было так: Федор в один из выходных дней от нечего делать отправился изучать город, знаменитую еще по школьным учебникам реку и структуру судоходства на ней. Понаблюдав за интенсивным движением огромных барж, двигающихся вверх и вниз по течению, вращая навигационными локаторами и лавируя меж разноцветных буйков фарватера, о системе которых Федор также поломал некоторое время голову, моряк заинтересовался поплавковым причалом, выступающим от гранитного берега метров на десять в воду, и удерживаемым на стремительном течении двумя могучими цепями. Причал вместе с огражденным мостком ходил ходуном, поскольку на одной из цепей повисло целое большое сухое дерево, принесенное течением сверху, и теперь дерево это рвалось на свободу, бурлило, хлюпало и раскачивало железную цистерну-поплавок. В то время как Федор заинтересованно наблюдал за битвой двух материй — ржавого железа с сухим деревом, к причалу, шустро проскочив между двумя величавыми баржами, откуда-то с середины реки примчался небольшой прогулочный теплоходик, и стал примеряться к швартовке. Но не тут-то было: поплавок, увлеченный борьбой с неистовым деревом, брыкался, скрипел и ерзал туда-сюда, так что палубный рабочий, похожий на Кису Воробьянинова из кинофильма, никак не мог исхитриться и набросить на чугунный палец причала канат с петлей, чтобы занайтоваться и зафиксировать борт. После третьей попытки конец швартовочного каната и вовсе упал вниз, в воду, и палубный рабочий принялся угрюмо тащить его обратно. В стеклянной надпалубной рубке краснорожий капитан грозил рабочему кулаком, но тот стоял к капитану спиной и гнева начальства не видел. Федор, не выдержав всего этого позорного гротеска, пренебрегая правилами техники безопасности, в один мах перескочил с трясущегося поплавка на качающуюся палубу теплохода, выхватил из рук рабочего канат, точным броском накинул петлю на причальную тумбу, подтравил канат по мере подачи борта и наконец, когда теплоход, визжа от отвращения, прижался к старым, мокрым автомобильным покрышкам, которыми облеплен был железный поплавок со стороны реки, Федор опытными движениями профессионала закрепил канат на палубном кнехте. Занайтовать второй швартов было вопросом еще нескольких секунд. Готово. Не сказав Федору «спасибо», палубный рабочий Киса принялся с мрачным видом устанавливать скрипящие сходни, немногочисленные пассажиры, опасливо пробуя ногой шаткий путь к свободе, гуськом потянулись по сходням на большую землю. Вслед за последним пассажиром сошел на берег и Федор, и не сразу сообразил, что «Халлё, манн, хей, халлё» которое раздавалось позади него, относится именно к нему. Лишь когда Киса Воробьянинов схватил его за плечо и произнес какую-то фразу, из которой Федор уловил лишь слово «капитэйн», и указал пальцем на теплоход, — лишь тогда Федор догадался, что с ним желает говорить капитан корабля. Федор вернулся на палубу, где, широко расставив короткие ноги ждал его краснолицый капитан в белоснежном кителе, в форменной фуражке с золотым крабом и с дымящейся трубкой в углу рта. Что ж: он действительно походил на моряка — пусть даже и пресноводного.
— Гутен таг! — сказал ему Федор. Это было почти все, что он успел выучить на курсах немецкого языка. Капитан пыхнул трубкой и разразился длинной речью. Пунцовое лицо капитана было почти бесстрастным, но синие глазки его блестели вполне заинтересованно. Федор вежливо выслушал речь капитана, ни черта не понял и ответил на всякий случай: «Йес». Капитан удивился и спросил:
— Kein Deutsch, was?
— Руссиш, — вполне впопад ответил Федор.
— Seemann?
Это слово Федор знал: на курсах лексика подбиралась с учетом бывших профессий обучающихся.
— Зейман йес, окей, — согласился Федор и дополнительно щегольнул хорошо известным ему английским словом: «Нэйви»!
— Oh, Mariner! — восхитился капитан, — Ich bin ja auch ein ehemaliger Mariner! U-Boot!
— Точно, точно: маринер я, — вспомнил Федор и это немецкое слово, и слово «убот» со своих языковых курсов, — только я не «убот», капитан, а как раз наоборот: противолодочник я. Бонбе в вассер «Бу-у-ум!» — и твой убот «буль-буль-буль». Понял?
Капитан не понимал. Федор стал объяснять: «Вассер — так? Твой убот внизу: так? Теперь, смотри, шауэн: вот он я иду поверху: ну, гейен, гейен, — Федор сделал несколько шагов по палубе и вернулся к капитану, — гейен, ферштейен?
Капитан все равно не понимал.
— Тупой ты, что ли? — удивился Федор, — ну, смотри: это что? — и он бросил в воду толстую пробку от шампанского, которую подобрал недавно: на всякий случай, на поплавок, например. Пробка поплыла, и Федор спросил «Вас махен пробка?».
— Schwimmen? — догадался капитан.
— Пробка швиммен, правильно! — закричал Федор, а корабль — никс швиммен! Корабль гейен! Шипп, то есть шифф — гейен, а не швиммен. Понимаешь? Говно — швиммен! Шайс — швиммен, а шифф — гейен!
— Ah, jetzt hab ich’s kapiert! Wir sagen dasselbe. Prima! Molotez! Ein Schiff fährt, es "schwimmt" nicht. Molotez, ruski Mariner! Wir Seeleute sind ja ein Blut, oder?
— Нет, по Одеру не ходил, — ответил Федор презрительно, — только по морю: никс Одер. Балтика!
— Baltisches Meer! Prima! Ich auch! — капитан намеренно упрощал теперь свою речь, так что моряки начинали по мере дальнейшего диалога понимать друг друга все лучше и лучше. Разговор завершился примерно так:
— Du mein Schiff arbeiten?
— Арбайтен окей.
— Morgen kommen?
— Морген коммен, окей. А этот? Дерь манн там? — Федор указал на скучающего на корме Кису.
— Ein richtiges Arschloch! Ich schmeiß ihn sowieso raus. Heute noch. Also: Arschloch — weg, du — kommen. Alles klar?
— Все понял: аршлоха — по балде мешалкой, а я заступаю на его место. О-кей, кэптен! Правильное решение. Их морген коммен. Бис морген, кэптен! Зер гут арбайтен их! Сам увидишь…
Вот так Федор Бауэр сам себе нашел работу, и все эти годы курсировал по Рейну, и дорос до старшего матроса, и ходил в фуражке с золотым немецким крабом, и чтобы не позорить свое морское прошлое, называл себя «речным шакалом», а вот трубку не курил, потому что Людмила табачного духа не терпела.
Так что все сложилось хорошо у Ивановых-Бауэров в Германии.
А Аэлита между тем все росла и росла, и превращалась постепенно из красивого ребенка в ослепительную девицу-красавицу, что заставляло старого Аугуста все больше беспокоиться. Аэлита все еще напоминала ему Галину, хотя красота этих двух женщин все больше различалась: Галина из далекого прошлого Аугуста (на том отрезке жизни его звали Покрасов) осталась похожей в его памяти на Одри Хепберн, а Аэлита сегодняшних дней все больше походила на Синди Кроуфорд, только глаза у Аэлиты были гораздо красивее, чем у этой самой Синди с блестящих обложек. Аугуст, наблюдая как расцветает его внучка, опасался, как бы Аэлита не потянулась к поп-сцене, к «плейбоям» и к яхтам миллионеров, и поэтому с фанатическим упорством подсовывал девушке русскую классику, уповая теперь уже не столько на свой собственный авторитет, который был все еще очень высок в глазах внучки, но и на Толстого, Достоевского, Гоголя, Тургенева, Вересаева, Булгакова, Паустовского, Астафьева и других великих учителей красоты и нравственности. И усилия классиков, кажется, приносили свои плоды: Аэлита росла девушкой серьезной и разумной. В последние годы школы она захотела стать врачом, и соответственно этому избрала предметы для абитуры. Аугуст такое ее решение горячо приветствовал и подпитывал его книгами о Пирогове, Павлове, Амосове из серии «Жизнь замечательных людей». Отношения между дедом и внучкой оставались замечательными. Аэлита давно уже выросла из своей детской сказки о родном дедушке, разумеется, однако, пока она из нее вырастала, она уже привыкала считать Аугуста Бауэра своим настоящим дедушкой, и относилась к нему как к самому родному. Да у нее и не было на свете никого родней его — так что о чем тут разговор…
Ознакомительная версия.
