В ванной погас свет, дверь отворилась. Во внезапно наступившем мраке Роб потерялся. Он остановился и стал ждать, чтобы глаза привыкли к темноте.
Хатч видел его смутно. Роб стоял голый, с маленьким полотенцем в руках. Он похудел, как-то подобрался — таким он был в самых ранних воспоминаниях Хатча, молодой отец, забиравший его ночью к себе в постель, отвечавший на его бесчисленные вопросы, а впереди у них была бесконечная жизнь — годы, которые оба они теперь уже прожили и пережили — и вот снова встретились здесь, и не было у Хатча никого дороже Роба, как и у Роба — никого дороже Хатча. И все же Хатч не мог заговорить — и не из боязни и не от неуверенности (Роб стоял перед ним неодетый, совсем беззащитный и уязвимый), а просто потому, что не знал, с чего начать. Чем он тогда закончил? Оттуда можно было бы продолжить разговор — но он не мог вспомнить. Роб попросил оставить его в покое; ответил ли он что-нибудь? Нет, он повернулся и ушел. Сказать, что ли, что он сожалеет о происшедшем? Но ведь он не сожалеет. Он сознательно, с открытыми глазами, ушел сюда и нашел себе пристанище. Или, может, просто сказать: «Ложись скорей! Ты снова со мной. Этот дом мой, и я приглашаю тебя». Роб ответит, что это невозможно, приведет с десяток причин, почему им нельзя остаться здесь, — неоплаченные счета, налоги, проржавевшая крыша, одному слишком рано, другому слишком поздно, чьи-то оскорбленные чувства.
Можно бы сказать, что сегодня утром по настоянию Элис он ездил в Гошен к старому адвокату, давнишнему приятелю его деда, и узнал от него, что если завещания нет — а у адвоката нет сведений о существовании такового, — то Хатч может получить пансион со всем его содержимым; только вот теперь, из-за депрессии, цена ему ломаный грош; что Хатчинсы жили на доходы с леса в Суффолке, принадлежавшего миссис Хатчинс (который достался ей по наследству от матери); что небольшая часть этого леса еще сохранилась, несмотря на то что его распродавали участок за участком, — в этом адвокат почти уверен, — и она тоже перейдет к Хатчу, если не обнаружатся какие-нибудь крупные долги — что отнюдь не исключено — и, конечно, если на острове Уайт не объявятся родственники миссис Хатчинс, которые могут претендовать на этот лес. Он зарылся головой в подушку и сказал: — Смотри, простудишь свою аппаратуру. Что тогда запоешь?
Роб вздрогнул от неожиданности, затем рассмеялся. — Только порадуюсь! — Он подошел к койке, стоявшей в изножье кровати Хатча, под углом к ней (интересно, для кого ее тут поставили?), и сел на нее, лицом к сыну, смутно различимому в потемках. — Я старался не разбудить тебя.
Хатч сказал: — А ты и не разбудил. Я ведь всю ночь просыпаюсь. Ты что, недавно приехал?
— Да, только к Делле зашел.
— Она тебе сказала, что произошло?
— После смерти твоего деда? Похоже, что у тебя теперь забот полон рот.
Хатч сказал: — Да уж. Ты все дела закончил в Ричмонде?
— Нет, мне придется еще вернуться туда. Полли обещала уложить все, что мы хотим сохранить. До тех пор она там останется, но после этого не желает иметь с нами ничего общего. Не поддается ни на какие уговоры. Она обиделась — первый раз в жизни, а ей уже немало лет. И не хочет прощать.
— Может, она переедет сюда, — сказал Хатч.
Роб помолчал. — Что ж, пригласи ее… попробуй… только мне кажется, с таким же успехом ты мог бы пригласить Муссолини. Он как-никак мужчина.
— Ты видел телеграмму, адресованную тебе? Она на комоде.
Роб спросил: — Что в ней?
Хатч посмотрел на него и с коротким смешком ответил: — В ней говорится: «Увы, нет».
— От Мин?
— Да.
— Только эти два слова?
— Да. И еще подпись. Я собирался переслать ее тебе в Фонтейн завтра.
Роб закинул ноги на кровать и лег на спину, лицом вверх.
Когда по прошествии нескольких минут Роб так и не заговорил, Хатч попробовал рассмотреть, закрыты у него глаза или открыты. Ему казалось, что это имеет существенное значение, но разглядеть их так и не смог — очертания головы, груди, ног, рук видел отчетливо, а глаза пропадали в тени. Наконец он сказал: — Это плохо?
— Да. Поживешь — узнаешь.
Хатч сказал: — Я и теперь знаю. Не забудь, что из Ричмонда-то я уехал.
— Не забуду. Не бойся. Умирать буду, не забуду, а Кендалы и Мейфилды живут долго.
Хатч сказал: — Что ж, помни, пожалуй. А то я, например, начинаю забывать.
— У тебя так запланировано, что ли?
— Да. Я буду очень занят, так что мне не придется много задумываться.
— Пансионом? Слушай, но у тебя же и десяти постояльцев за год не наберется. Вы с Деллой к весне от ничегонеделания на стену полезете.
— Живописью, — сказал Хатч. — Подруга Рейчел, Элис, помогает мне. Она считает, что меня стоит учить. — Хатч рассмеялся, но вдруг умолк. Можно было рассказать сейчас о ней (об одиночестве Элис и ее спокойствии); это расположило бы к ней Роба еще до того, как они встретятся утром. А вдруг чересчур расположит? Пожалуй, лучше промолчать.
Роб спросил: — Ты, конечно, был на могиле Рейчел?
— Нет, не был. — Хатч помолчал и затем сказал правду, в которой не видел ничего для себя постыдного: — Честно говоря, я забыл. Я видел ее фотографию, сделанную перед самой вашей свадьбой, снятую неожиданно.
— Любой мой поступок был для Рейчел неожидан. Она никогда ни в чем не верила мне — не верила, что я хочу быть с ней, что я действительно тут, когда я сидел рядом или ласкал ее ночью, не верила, что, уйдя куда-то из дому, вернусь. Она все время ждала, что я исчезну, сомневалась, есть ли я вообще. Это и привело ее к смерти. Почему это так было — до сих пор не понимаю.
Хатч сел, опершись спиной о подушки. — А я понимаю, — сказал он. — Очень даже хорошо понимаю. Именно поэтому мне нужно жить отдельно от тебя.
— Ты все еще так считаешь?
— Да.
— Я думал, что в твоем предприятии будет место и мне; может, тебе понадобится хороший дворник.
Хатч сказал: — Я уже написал Грейнджеру.
— Тогда я снимаю свою кандидатуру. Куда мне до него. — Тон Роба оставался легким, но разговора он не продолжил.
Они молчали довольно долго. Было похоже, что Роб задремал, и Хатч уже собрался встать и прикрыть его одеялом.
Но тут Роб спросил: — Ты хочешь спать?
— Нет, папа, совсем не хочу.
— Можно, я расскажу тебе что-то, что всплыло только что в памяти, — пока снова не забылось?
— Да, папа, — сказал Хатч.
Роб собрался с мыслями. — Ты вот только что упомянул нашу с мамой свадьбу. Она состоялась утром в этом самом доме, а после был большой пир для всех приглашенных. Делла готовила, а Грейнджер и Грейси подавали. Затем Элис и один мой приятель, который вскоре после этого умер (Найлс Фитцхью из Фонтейна), отвезли нас на машине в Линчбург, где мы должны были сесть на вашингтонский поезд — наше свадебное путешествие. Где-то в Западной Виргинии выпал сильный снег, и оказалось, что поезд порядком опаздывает, может, даже не придет до следующего утра. Элис и Найлс посидели с нами до темноты на вокзале, а потом Найлс поехал дальше, а Элис пошла домой. Мы же с твоей мамой дали денег негру носильщику, чтобы он пришел и сказал нам, когда будет известно время отправления поезда, а сами перешли дорогу и сняли себе номер в старой гостинице, в которой останавливались престарелые коммивояжеры и престарелые железнодорожные служащие (как сейчас подумаю, все они были люди приблизительно моего теперешнего возраста). За два последние дня мы с ней устали до изнеможения, а Рейчел всегда была слабенькая, так что мы решили лечь, даже не поужинав…
— Роб… — перебил его Хатч.
— Да?
— Послушай… — Он довольно долго молчал. — Ты считаешь, что мне надо знать все это?
— То есть? — спросил Роб.
— Нужно ли мне слушать все это? А то мне только грустно от таких рассказов.
— Я знаю. — Роб задумался, но потом сказал: — Все равно нужно. Я твердо убежден в этом. Ты страдаешь главным образом от непонимания.
Хатч сказал: — Ну ладно.
— Как я уже сказал, мы сильно устали, а Рейчел необходимо было оберегать от переутомления (хотя сама она делала все, чтобы переутомиться, для нее ничего не было слаще); кроме того, у меня не было уверенности, что носильщик вовремя предупредит нас, так что я сказал, что раздеваться мы не будем, а только скинем ботинки и полежим немного в темноте. Она согласилась и улеглась прямо как была в костюме, натянув поверх голубое одеяло, лежавшее в ногах. Я потушил свет и тоже залез к ней под одеяло. Она поцеловала меня по-братски, и уже через двадцать секунд я спал крепчайшим сном. Мы несколько месяцев жили в соседних комнатах, вот тут прямо над головой, но мне никогда прежде не приходилось лежать подле нее. Я даже почти и не касался ее. И, что самое забавное, я понимал, что отдыхаю душой. Погружаясь в сон все глубже и глубже, я каким-то внутренним оком видел, что очищаюсь, поистине обновляюсь.
