— Благодарю вас.
Чувствуя себя по-прежнему неловко, он отвернулся. него красивый, длинный, типично английский нос, белесые ресницы, немного втянутые розовые щеки и полные, как у девушки, губы. В кармане должна торчать «Алиса в стране чудес».
Ох уж эти разговоры о войне… Интересно, как он прореагирует, если она тихо, не повышая голоса задаст вопрос:
— Не знаком ли кто-нибудь из вас с опытным врачом, на которого можно положиться? Речь об аборте.
— У нас в лагере была большая группа гурков,[33] сотни две, не меньше. — Гаррисон разрезал на кусочки бифштекс. «Ну все, сегодня у нас вечер воспоминаний о Дальнем Востоке», — подумала Розмари.
— Чудесные парни. Превосходные солдаты, — продолжал Гаррисон. — Чего только не предпринимали япошки, чтобы переманить их на свою сторону. Все же братья по цвету кожи, которых нещадно эксплуатируют эти белые империалисты, ну и все такое прочее. Им выдавали дополнительные пайки — поровну между всеми пленными. Ну, а что касается сигарет… — И покачал головой с удивлением, не покидавшим его и спустя двадцать пять лет. — Принимали без звука эти сигареты… А потом, все словно по команде разрывали их на мелкие кусочки — прямо перед охранниками. Те только громко смеялись и на следующий день выдавали им еще больше сигарет — вся сцена повторялась сызнова. Так продолжалось более полугода. Какая-то нечеловеческая дисциплина. Бойцами они были замечательными, на удивление. Все им нипочем: непролазная грязь, пыль, падающие рядом убитые товарищи.
Гаррисон потягивал вино, выпивка, казалось, лишь раззадоривала его аппетит, а давно минувшие лишения только обостряли получаемое от еды удовольствие.
— Наконец полковник собрал их всех и сказал, что пора это прекратить. Какое унижение для них если эти япошки в самом деле думают, что сумеют их подкупить. Нужен какой-то убедительный поступок, запоминающаяся акция. Убить япошку — убить при всех, публично. Посовещались по поводу деталей такого плана, раздали им лопаты. Кто-то должен наточить лопату до остроты бритвы и наутро, когда будут уточнены все подробности, снести ею голову с плеч ближайшего к ним охранника.
Гаррисон, справившись с бифштексом, отодвинул слегка тарелку, помолчал, вспоминая свое пребывание в Азии.
— Так вот, полковник потребовал для этого задания добровольца. Все как один, словно на параде, сделали шаг вперед. Полковник долго не выбирал — показал на ближайшего к себе бойца. Самоубийца всю ночь затачивал свою лопату с помощью большого камня. Утром, как только взошло солнце, подошел к охраннику, который зачитывал для них наряды, и хладнокровно размозжил ему голову. Разумеется, его тут же, на месте, застрелили, а потом обезглавили пятьдесят его товарищей. Но все же япошки больше не раздавали гуркам сигареты.
— Как я рад, что тогда еще не дорос до этой войны, — сказал Кэррол.
— Прошу меня извинить, — Розмари встала, — я сейчас вернусь.
Женский туалет наверху; она медленно поднялась по ступеням, крепко держась за перила и стараясь не шататься. В туалете побрызгала холодной водой на отяжелевшие веки, но средство это явно оказалось неэффективным, принимая во внимание, сколько виски, а потом вина она выпила, да еще эти пятьдесят обезглавленных гурок… Точными, выверенными движениями освежила помаду на губах; посмотрев на себя в зеркало, с удивлением заметила — лицо свежее: этакая милая американская дама, туристка; развлекается поздним вечером в Париже с теми, с кем наверняка всегда можно здесь познакомиться. Будь тут другой выход — выскользнула бы и этого бы никто не заметил; давно убежала бы домой.
Армстед, осенило ее вдруг, Бриан Армстед, — вот имя того дизайнера по интерьеру, которого нашли мертвым в Ливорно. Насколько она помнит, занимался каждый день йогой: однажды она встретила его на пляже в Саутгемптоне и сразу обратила внимание, какое у него крепко сбитое, тренированное тело, стройные ноги и маленькие загорелые ступни с ногтями, покрытыми бесцветным лаком.
За дверью туалета, на лестничной площадке, света не было — там царила темнота. Розмари осторожно стала спускаться с лестницы, ориентируясь на свет, падающий со стороны ярко освещенного ресторана, — и вдруг попятилась назад, негромко вскрикнув: кто-то дотронулся до ее запястья…
— Миссис Маклейн, — прошептал мужской голос, — не пугайтесь! Мне хотелось поговорить с вами наедине.
Тот самый молодой англичанин; произнес это торопливо.
— Мне показалось, вы чем-то расстроены.
— Да нет, ответила она, пытаясь вспомнить его имя: Роберт, Ральф?.. Нет, не то: неважная у нее сегодня вечером память на имена. — Мне и раньше приходилось бывать в компаниях бывших военных.
— Все равно, ему не стоило вести беседу на эту тему.
Ах да, Родни, его зовут Родни!
— Я имею в виду Элдреда. Все потому, что вы американцы — вы и фотограф. Он просто одержим тем, что вы творите там, во Вьетнаме. Его комната увешана самыми отвратительными фотографиями — он их собирает. Вот почему он так подружился с Кэрролом. Элдред очень мирный человек, сама мысль о насилии для него невыносима. Но он слишком вежлив, чтобы вступать с вами в открытый спор, и вообще очень любит американцев. Вот и вспоминает постоянно все эти ужасы, через которые ему пришлось пройти. Будто хочет всем сказать: «Не нужно больше всех этих ужасов, прошу вас!»
— Творим… во Вьетнаме? — как-то бессмысленно переспросила она, чувствуя себя полной идиоткой — стоять здесь, возле женского туалета, на темной лестнице, и объясняться с этим нервным молодым человеком — он говорит с придыханием и вдобавок, кажется, ее боится. Лично я ничего во Вьетнаме не творю.
— Разумеется! — заторопился Родни. — Ну, просто дело в том… что вы американка, видите ли… Он в самом деле необычный человек, этот Элдред. Стоит познакомиться с ним поближе, лучше его узнать — не пожалеете.
«Что это он тянет резину? — зло подумала она. — Зачем ему это?». Все стало ясно, когда Родни предложил:
— Можно мне проводить вас домой, миссис Маклейн? Безопасность вам гарантирована. Как только соберетесь домой, предупредите меня, ладно?
— Я пока не до такой степени пьяна, — с достоинством ответила она.
— Конечно, нет, — поспешил согласиться Родни. — И прошу меня простить, если подумали, что у меня сложилось о вас такое впечатление. По-моему вы великолепная, очень красивая женщина.
Никогда бы, конечно, этого не сказал, если бы на лестнице было светло и она видела его лицо, причем отчетливо.
— Очень любезно с вашей стороны, Родни. Она не произнесла ни «да», ни «нет». — Ну а теперь не пора ли вернуться к столу?
— Да-да, пойдемте! — Родни взял ее за руку и повел вниз по лестнице; рука у него дрожала.
«Английская воспитанность», — отдала она ему должное.
Был у нас там один сержант, по прозвищу Трижды Стальной Брат, — оживленно повествовал Гаррисон, когда они подошли к столу.
Он вежливо встал, когда Розмари садилась на свое место; Кэррол отделался символическим, типично американским жестом — дернулся, делая вид, что встает.
— Этот сержант очень высокого роста для японца, — Гаррисон уселся опять на свой стул6 — мышцы на руках выпирают плечи мощные, а с губ всегда свисает будто приклеенная сигарета. Мы прозвали его Трижды Стальным Братом, потому что он раздобыл где-то железную биту для гольфа и никогда с ней не расставался. Чуть чем-то недоволен, а такое случалось довольно часто, — избивает этой битой всех, по его мнению, виновных без разбора.
И Гаррисон повторил беззлобно, даже с симпатией, словно у него и у этого злодея японского сержанта есть о чем вместе вспомнить:
— Да, Трижды Стальной Брат. — И продолжал дальше: — Больше всех в лагере, судя по всему, он не любил меня, — хотя уже до меня убил несколько человек, — этим он занимался время от времени. Убивал просто так, без всякой личной неприязни, — по долгу службы, так сказать. Но вот со мной все обстояло совершенно иначе… мое существование просто выводило его из терпения. Стоило ему увидеть меня, как он, улыбаясь, спрашивал: «Послушай, ты все еще живой?»
Он немного говорил по-английски и часто этим пользовался, делая вид, что он никого не собирается обижать. По-моему, он подслушал мои нелестные отзывы о нем, а я и не знал тогда, что он не все, но понимает по-английски. Может, я когда-то не так улыбнулся — ему не понравилось.
В общем, я потерял счет, сколько раз он меня избивал до потери сознания. Но всегда занимался своим ремеслом аккуратно, не забивая меня до смерти.
Мне казалось — он, словно людоед, ожидает, когда же я сам покончу с собой. Такой исход его вполне устраивал. Мысль — «Никогда я не доставлю ему такого удовольствия!» — придавала мне силы выжить. Но если бы война продлилась еще месяц-другой, я, несомненно, не выдержал бы. Может, еще бутылочку вина, последнюю, на посошок? — И он махнул единственному оставшемся в пустом ресторане официанту.
