Моше Лев, мрачно глядевший вперед на дорогу, на секунду обернулся к ней и улыбнулся.
Я спросил генерала Лева, что он думает о попытках американского государственного секретаря оказать нажим на Израиль на переговорах по разъединению войск — для того чтобы спасти попавшую в кольцо египетскую третью армию, не требуя при этом ничего взамен от побежденных египтян. К моему удивлению, Моше Лев ответил, что государственный секретарь поступает совершенно правильно. Израильские политики, сказал он, сами никогда не делают того, что нужно, чтобы добиться мира. Если американцы их на это подтолкнут, используя в качестве рычага воздушный мост, то, может быть, появится шанс заключить с Египтом мирный договор — впервые за всю историю Израиля. Я вскользь упомянул о том, что государственный секретарь — еврей. На это Моше Лев. пожал плечами и сказал:
— Он американец и работает у американского президента. Он делает свое дело.
* * *
Могила «Зейде» находится на кладбище под Тель-Авивом. Когда «Зейде» приехал в Израиль, ему было восемьдесят восемь лет, и он прожил еще семь лет в полном здравии. После этого он стал слишком слаб, чтобы о себе заботиться, а в его крошечной квартирке больше ни для кого места не было, и его решили поселить в доме для престарелых — лучшем в Тель-Авиве приюте такого рода для религиозных стариков. «Зейде» побывал там и сказал, что ему там нравится. После этого он вернулся докой, лег отдохнуть и умер. Его похоронили рядом с могилой одного великого талмудиста — на участке, который он купил, как только приехал в Израиль.
— Папа, здесь Исроэлке, он хочет с тобой проститься, — сказала мама на идише, когда мы стояли у могилы, обливаясь потом после долгого блуждания среди надгробных памятников под палящим солнцем. — А я никуда не уезжаю. Бог дал мне еще немного жизни, и я хочу прожить ее здесь, и здесь пусть меня похоронят. Бедный Алекс лежит один в Америке; и, может быть, дети когда-нибудь перевезут его прах сюда, а уж я со Святой Земли больше не уеду.
Своими уже почти незрячими глазами она ухитрилась найти на земле какой-то камень и положила его на могилу — таков наш древний обычай.
— До свиданья, «Зейде», — сказал я, — я еще приеду.
Когда мы шли к машине, мама позволила мне и моей сестре взять себя под руки. Она была измотана. В машине она дремала, пока мы не приехали в Рамат-Ган, где Ли сняла квартиру около дома генерала Лева. Она будет присматривать за мамой и платить пуэрториканке, которая очень ревностная католичка и в восторге от того, что она в Израиле. Ли мне ничего не рассказала о своих отношениях с генералом, если у них есть какие-то отношения, а генерал вообще ни о чем почти ничего не говорит. Итак, мы доставили маму в квартиру Ли, и я десять раз с ней попрощался.
— Просто помни, что теперь я здесь, — сказала она, когда я уходил. — В Эрец-Исраэль.
— Правильно, мама, — сказал я. — Ты получила плойку.
Она сначала удивилась, потом разразилась смехом.
— Ах, плойка! Да, моя мачеха! Уж я-то ей показала, правда?
Теперь мама может в удобстве и благополучии жить в Израиле хоть до ста двадцати лет, и я надеюсь, что так оно и будет.
* * *
В комнату, где я жду своего рейса, заглянул полковник, который командует воздушным мостом. Видимо, надеясь, что я обо всем этом сообщу президенту, он рассказал мне, что пилоты выбивались из сил, делая все возможное, чтобы воздушный мост функционировал без перебоев; что солдаты и офицеры ВВС в считанные часы превратили сонный захолустный аэродром Лажес в капитальную авиационную базу; что круглосуточные дежурства в Пентагоне позволяли оперативно координировать поставки вооружения и боеприпасов со всех концов Соединенных Штатов и без задержек направлять их в Израиль по воздушному мосту; короче говоря, что командование военно-транспортной авиации провело всю операцию на высшем уровне, без сучка без задоринки. Обо всем этом я уже раньше слышал от израильтян, которые говорили, что они поражены и восхищены тем, как был организован воздушный мост, и не знают, зачем полковнику нужно бить во все литавры. Всем и так ясно, что они поработали на славу.
— И я вам еще вот что скажу, — продолжал полковник, — и каждый пилот, который участвовал в этой операции, скажет вам то же самое. Это — самое лучшее, что я сделал за всю мою военную карьеру. Благодарность этих людей — и ощущение, что наша авиация помогает маленькой стране, которая попала в беду и бьется один против ста, — это что-то такое, что я просто и выразить не могу.
Теперь в комнате снова пусто и тихо.
* * *
В следующий раз я увидел Бобби Уэбб только через четыре года. К этому времени Германия уже капитулировала, но японцы еще сражались. Мой послужной список во время войны был не очень впечатляющим. Я летал штурманом на «Б-17» — в основном над Италией, — а потом меня отозвали и назначили инструктором: сначала я работал в Соединенных Штатах, а потом на специальных курсах в Англии. В конце войны я попал-таки в юридический отдел ВВС на базе в Калифорнии, где я составлял контракты, которые министерство подписывало с предприятиями авиационной промышленности. Это была ужасно противная работа, но зато как раз тогда, на этой базе, на вечеринке в офицерском клубе, я познакомился с Джен. На следующий день после встречи я пригласил ее пообедать, и еще до того, как обед закончился, я был совершенно уверен, что я на ней женюсь. После того, как мы две недели почти не разлучались ни днем ни ночью, я решил, что мне пора обсудить с ней эту идею. Оказалось, что ей пришло в голову то же самое — несмотря на то, что она была уже обручена с каким-то парнем, находившимся во Франции. Она написала ему, а я написал письмо Бобби и рассказал ей про Джен.
В это время бомбардировщики «Б-29» наносили массированные бомбовые удары по Японии, и меня направили штурманом на базу ВВС на Тиниане. Мы с Джен договорились, что поженимся после окончания войны. Перед тем как отправиться на Тихий океан, я получил недельный отпуск и поехал в Нью-Йорк; я позвонил Бобби, и мы с ней встретились в ресторане отеля «Плаза».
Конечно, четыре года даром не прошли, и нельзя было сказать, что Бобби не изменилась, но выглядела она очень хорошо. Бобби Уэбб, которая когда-то олицетворяла для меня весь Внешний Мир, всю «а голдене медине», теперь была просто сама собой — высокой изящной женщиной за тридцать, — но я почувствовал в себе остатки своей былой любви к ней. Конечно, Бобби на это и рассчитывала.
За чаем с пирожными я ей рассказал о своих военных годах, а она мне — об Анджеле. Бобби снова работала манекенщицей и встретилась со мной в обеденный перерыв, так что наше свидание было коротким.
— Ну, а теперь, — сказала Бобби, положив мне руку на руку, — расскажи мне про Джен. Она действительно красивая и умная? Такая молодая — и уже на такой ответственной работе; должно быть, у нее и вправду есть голова на плечах.
Сейчас, когда мне около шестидесяти, я все еще очень мало понимаю женщин, но даже тогда я уже знал, что если одна женщина хвалит другую — особенно если хвалящая когда-то была вашей любовницей, — то это нельзя принимать за чистую монету. Я сознательно рассказывал Бобби о Джен очень коротко и сухо — или мне так казалось. Но все-таки я видел, что солнечное настроение Бобби начинает омрачаться, а глаза ее расширяются и влажнеют. Поэтому я замолчал, и мы молча посмотрели друг на друга.
— Послушай, — грустно сказала Бобби, и теперь, почти тридцать лет спустя, я очень ясно вспоминаю эти слова, — почему это я не сумела добиться того единственного в мире, чего я действительно хотела?
После этого мы увиделись еще только один раз.
ЦАХАЛ — это сокращение от ивритских слов, означающих «Армия Обороны Израиля», а Цахала — это богатый северный пригород Тель-Авива, где живут многие израильские генералы. Там, например, находится большой дом Моше Даяна. Генеральская жена, с которой встречался Марк, взяла Эйба к себе в дом и, с любезного согласия генерала, приютила там же и Сандру. Эти израильтяне — светские израильтяне, конечно — склонны, как говорится, «по-взрослому» смотреть на вопросы брака и развода. Генерал появился, когда я был там в гостях, и я не заметил никакой неловкости в отношениях между ним, Марком и женой генерала, которая не очень красива, но во многих других отношениях весьма примечательная женщина. У нее инженерный диплом хайфского Техниона, и она работает в авиаконструкторском бюро. Генерал, ее муж, кажется, влюблен в какую-то другую женщину — вроде бы жену управляющего банком, но я в подробности не вникал. Марк принял предложение читать лекции в Технионе — конечно, сугубо временно, как он меня заверил: он никоим образом не собирается совсем поселиться в Израиле.
