Вечером долгий разговор с А. Г., и взгляд скользит через реку и над горами.
Притча о вырытой яме: надежда.
Вечером с Ференцем в ночном клубе; скучно, глупо; сбежал; от злости с ходу придумал хорошую игру для тех, кто любит одиночество. Берутся подходящие пословицы — условие: только полные и несокращенные предложения — и разрезаются пополам. Каждую часть надо написать на лицевой и оборотной стороне карточки, потом вытягивать по две карточки и складывать половину от одной пословицы с половиной другой. И вот результат:
За морем телушка — до старости щенок.
Маленькая собачка — полушка, да рубль перевоз.
Седина в бороду — атаманом будешь.
Терпи казак — а бес в ребро.
Слово не воробей — куста боится.
Пуганая ворона — вылетит, не поймаешь.
Хорош виноград — да не укусишь.
Близок локоток — да зелен.
Баба с возу — и то спотыкается.
Конь о четырех ногах — кобыле легче:
Собака лает — когда-то будет.
Улита едет — ветер носит.
Старый конь — да зуб неймет.
Видит око — борозды не испортит.
Сухая ложка — чисто метет.
Новая метла — горло дерет.
Получились бы хорошие темы для конкурса рассказчиков.
И впрямь: написать томик таких рассказов, может быть, только мысленно, просто так.
Раскрываю Жан-Поля на том месте, которое кажется мне самым утешительным из всего, что было сказано на немецком языке: «Взгляни, маловер, старое светило снова восходит!»
4.
11.
Прощание и чаевые; главный администратор и кроткая дежурная, а рядом с красным телефоном уборщица. «У вас было прекрасно, вот только я никак не могу вам простить, что вы мне так и не починили радио!» «Как так? — говорит главный администратор и по-отечески качает головой. — Как так! Радио было в порядке, достаточно было всунуть сзади простую канцелярскую скрепку, туда, где написано „Антенна“, и оно тут же заиграло бы». И я спрашиваю: каким образом, черт меня побери, провалиться мне на этом месте, ради всего святого, я мог это знать, и старший администратор смотрит на меня с самой отеческой из всех улыбок, которые только могут появиться на лице старого венгерского портье, и говорит тоном легкого, почти неуловимого упрека, покачивая головой с видом, выражающим всю мудрость тысячелетий: «Но, господин Ф., это же всякий знает!»
На улице вдруг пулеметная очередь: трое мальчишек заставляют красные шарики стукаться друг о друга, и кроткая дежурная объясняет мне, что это отзвук недавней моды: эту игру называли «тикитаки», игра в шарики «тикитаки», и каждый, поверите ли, каждый стрелял при помощи этих шариков, это было прямо как на войне: «тикитаки», повсюду и везде «тикитаки». Даже здесь, в отеле, «тикитаки». Пока эту забаву не запретили в общественном транспорте и ресторанах, в столовых и кафе. И только несколько глупых мальчишек не могут с ней расстаться.
Последние форинты я даю проводнику спального вагона; короткий взгляд, стремительное движение, деньги сосчитаны, сдержанно поклонившись, он говорит: «Вас никто не потревожит до Берлина, господин инженер».
Снова маленькие абрикосовые деревья, почти без стволов. С другой стороны холмы Дёмёша.
Крохотный каменный горбатый мостик через ручей, похожий на трубу, разрезанную пополам; маленький пруд, заросший коричневым камышом и подернутый ряской; и со стороны кукурузного поля ветер вздымает желтоватую дымку увядших листьев, которые превращаются в пыль.
Определить положение, свое положение; начать там, где находится начало: начать с себя.
Внезапно в пейзаж врывается ярко-зеленый холм, и на фоне тусклой осени, за деревьями, которые кажутся тускло-коричневыми фазанами, я вижу экзотическую, пышущую силой, свежую зелень. Это молодой сосняк.
Кружение, изумрудная зелень, могучие побеги — мне кажется, что я никогда раньше не видел сосен.
Мимо.
Над серым утесом, поросшим серыми растениями, похожими на плющ, могучие серые стволы буков, а за лесом горит поле, горит кукурузная стерня, огонь проедает себе путь по равнине длинными полосами, медленно изгибаясь, они удаляются друг от друга; желтый дым — прощальный привет Воланда; а на краю поля — ясени и дубы, и омела на них — как гнезда больших хищных птиц, и солнце медленно садится в огонь, и дым становится серым.
Маргит, прощай!
Эстергом, разрушенные мосты в широкой, темной, сонной реке.
Дочитал Мадача и громко смеюсь, натолкнувшись на последнюю строку этой поэмы о человечестве, заподозренной в пессимизме: «Азм рек: о человек, борись и уповай»[91].
Таможня; граница; паспорт, паспорт, таможня; граница; паспорт, таможня; сотрудник, находящийся при исполнении служебных обязанностей (есть ли у нас, собственно говоря, замена для слова «чиновник»?), проверяет мою декларацию; я, как всегда, добросовестно перечислил все — все названия букинистических, купленных и подаренных коллегами книг, тарелки, изделия из гальванопластики (две брошки, две пары запонок), две рамки и два пуловера для Барбары, пуловер с капюшоном для Урсулы, полколбасы, куколку для Марши, платок, бутылочную тыкву из Дёмёша, кило каштанов, только одного я не внес в декларацию — секрета фабрики по изготовлению салями «Черви и пики».
Сигнал отправления, по-немецки, громко, четко, точно, хотя никто не садится в поезд и никто не выходит из него.
Эльба.
Дым.
Березы.
Однообразные сосновые леса. Озера и песок.
Сосны.
В Шёнефельде озеро и памятник.
Руммельсбург, Осткройц; Варшавская улица; въезд; дома!
Холод; туман; любимый север.
Начало? Или: Завершение?
Перевод Э.Львовой
1
В стародавние времена, когда все звери и птицы еще жили в одном лесу, когда люди освещали дома восковыми свечами, когда над каждым народом властвовал король или царь, а сильные угнетали слабых, в те стародавние времена существовал обычай, что на Троицу король провозглашал Всеобщий мир. Ведь на Троицу весна всего краше: лес и поле зеленеют свежей травой и листвой, птицы превесело распевают в кустах и в ветвях деревьев, воздух напоен благоуханьем трав, а погода почти всегда ясная и на небе ни облачка. В этот праздник все, даже малые, бедные и слабые, должны не ведать забот, вот почему строжайше запрещалось в эти дни на кого-нибудь нападать, кого-нибудь бить, обкрадывать, грабить или причинять какое-либо другое зло, и каждый имел право предстать перед королем, пожаловаться на свою беду и попросить защиты от врагов.
Так повелось у людей, такой же обычай был и у зверей, поэтому, когда снова наступил Троицын день, король зверей, благородный лев Нобель, провозгласил в лесу мир. Он разослал гонцов, чтобы созвать всех животных к себе на суд, и вскоре через лес, мимо дубов и буков, с шумом и гомоном потянулись знатные господа: волк Изегрим Железный Шлем, бурый медведь Браун, Хинце-кот, Пантера и Леопард. Но шли туда и такие бедняки, как Лютке-журавль, сойка Маркварт Страж Границ, и в конце концов перед королевским троном собрались все звери и птицы, не хватало одного только умоизощренного Рейнеке-лиса.
Кто зло творит, боится света, — гласит пословица, именно так обстояло дело и с Рейнеке: он был таким закоренелым злодеем, что не смел явиться на собрание зверей, и был у него, в сущности, один-единственный преданный товарищ, барсук Гримбарт Угрюмец, что и сам слыл необычайно лживым и злобным.
2Когда все звери, кроме Рейнеке, собрались перед троном, король подал знак к началу судилища.
Первым в сопровождении своих родичей выступил Изегрим-волк. Поклонившись льву Нобелю, он принялся жаловаться.
— Благородный государь, — так начал Изегрим, — прошу вашего правосудия против Рейнеке-лиса! Этот злодей причинил мне большой ущерб-и тяжкое огорчение. Он состряпал ядовитое зелье и брызнул им в лицо моим детям, отчего трое из них совершенно ослепли. Напав на мою бедняжку жену, он до полусмерти ее избил, а меня самого надувал и обманывал, где и как только мог! Скажу вам, государь, что, наверное, и недели не хватило бы на то, чтобы перечислить все подлости, учиненные Рейнеке, и если бы каждый метр сукна из знаменитого сукнодельного города Ген-та был листом бумаги, то ее недостало бы на то, чтобы описать все его гнусные злодейства. Поэтому я обвиняю Рейнеке-лиса и прошу вас, государь, отомстить ему за меня!
Когда Изегрим-волк закончил свою речь, все звери, кроме Гримбарта-барсука, ему захлопали. Следующим обвинителем выступила маленькая пугливая такса по имени Вакерлос. Она была родом из города Парижа и говорила по-французски, но в те времена животные понимали любой язык.
