Трется шерсть об янтарную палочку лунного света,
И трещит электричеством, и поднимается дыбом.
Слово смотрит на слово и загорается страстью
И уже не знает, что было, не помнит, что будет,
Лишь протяжно, надрывно тоскует распяленной пастью
И кошачью башку свою небу подносит на блюде.
А наутро плеснут ему в плошку обещанной дряни
И — не путайся под ногами, босяк, брысь под лавку.
А хозяин — с устатку — весь день промолчит на диване,
На стене созерцая какую-то трещинку или козявку.
Одинокий
Этот человек гуляет один вечерами.
Он неотличим от других прохожих —
Кеды, куртка, кашне в полоску.
Ходом шахматного коня он обходит доску:
Эту партию он может играть вслепую.
Приближаясь к очередному киоску,
Морщит лоб и достает папироску,
Дым пускает и держит ее в кулаке, как дулю.
Этот человек гуляет один вечерами.
Сколько лет ему, сколько зим — неизвестно.
Хорошо, что никто не лезет к нему в кастрюлю,
Не проводит пальцем по зеркалу гардероба.
Вечерами — в час, когда тени встают из гроба,
Он выходит во двор, достает из кармана пачку,
Огонек зажигает торжественно, словно свечку, —
И выгуливает свою невидимую собачку,
И пасет свою заблудившуюся овечку.
Сказка
Что-то в черепе скрипит:
Видно, богатырь не спит.
На полатях без конца
Поворачивается.
Что ты, богатырь, не спишь,
В черепе моем скрипишь?
Ходит чашей круговой
Звездный ковш над головой.
Что, детина, сердце жжет?
Конь у тына тихо ржет.
И все кустики видны
От порога до луны.
Старая песня, пропетая вновь
И мы, как Меньшиков в Березове,
Читаем Библию и ждем.
М. Кузмин.
Как Меньшиков в Березове,
Хочу с тобой сидеть,
На твой платочек розовый
Без устали глядеть.
Душа найдет компанию,
И что тогда родней,
Чем та избенка с банею
Да темный бор за ней?
Прошли царевы пряники,
Забудь о них, жена;
Пусть их едят охранники
Казенного пшена.
Пусть звезды генеральские
Над соснами горят —
Цветы в окошках райские
Нам ангелы творят.
В печи — дрова березовы,
Да на столе — свеча,
Да твой платочек розовый
У моего плеча.
Двойная флейта
Памяти С. А. и М. Г.
Слышали жители маленькой цитадели,
как пред рассветом в воздухе пчелы гудели —
или не пчелы, но в воздухе что-то дрожало,
полнился воздух пеньем какой-то свирели
или стрелы оперенной, чье горькое жало
жаловалось, не достигая трепещущей цели.
Ноющий звук постепенно затих у постели.
Утро настало.
Видели пастыри мирно дремавшего стада,
навзничь улегшись на черно-мохнатые шкуры,
как над холмами сияла созвездий громада —
арка над аркой — ведя, как за грани кристалла,
в даль, недоступную для человечьего взгляда;
даже и жадное око следить их устало.
Вот и погасли, один за другим, Диоскуры.
Утро настало.
Или и впрямь для того должен череп развиться,
как говорил Мандельштам, “от виска до виска”, чтоб
всякий дурак любознательный мог убедиться,
что и с Платоном случается то же, что с каждым?
Или не вздрогнет вселенная вся от крушенья
малой вселенной, что эту, большую, вмещала —
даже с избытком? И нет его, нет утешенья.
Утро настало.
Серое утро. И что ему, утру, за дело,
что раздается все ближе топор дровосека,
что еще сыплются уголья, что догорела
только что Александрийская библиотека.
Жарят на шомполах воины Улугбека
мясо барашка. Где же ты, о Филомела?
Едешь ли ты через реку, таинственный Грека?
Едешь. И слышу я — флейта двойная запела.
“Говори, мама, говори…”
Екимов Борис Петрович родился в 1938 году. Постоянный автор журнала. Лауреат многих литературных премий. Живет в Волгоградской области.
По утрам теперь звонил телефон-мобильник. Черная коробочка оживала:
загорался в ней свет, пела веселая музыка и объявлялся голос дочери, словно рядом она:
— Мама, здравствуй! Ты в порядке? Молодец! Вопросы и пожелания? Замечательно! Тогда целую. Будь-будь!
Коробочка тухла, смолкала. Старая Катерина дивилась на нее, не могла привыкнуть. Такая вроде малость — спичечный коробок. Никаких проводов. Лежит-лежит — и вдруг заиграет, засветит, и голос дочери:
— Мама, здравствуй! Ты в порядке? Не надумала ехать? Гляди… Вопросов нет? Целую. Будь-будь!
А ведь до города, где дочь живет, полторы сотни верст. И не всегда легких, особенно в непогоду.
Но в год нынешний осень выдалась долгая, теплая. Возле хутора, на окрестных курганах, порыжела трава, а тополевое да вербовое займище возле Дона стояло зеленым, и по дворам по-летнему зеленели груши да вишни, хотя по времени им давно пора отгореть рдяным да багровым тихим пожаром.
Птичий перелет затянулся. Неспешно уходила на юг казарка, вызванивая где-то в туманистом, ненастном небе негромкое онг-онг… онг-онг…
Да что о птице говорить, если бабка Катерина, иссохшая, горбатенькая от возраста, но еще проворная старушка, никак не могла собраться в отъезд.
— Кидаю умом, не накину… — жаловалась она соседке. — Ехать, не ехать?.. А может, так и будет тепло стоять? Гутарят по радио: навовсе поломалась погода. Ныне ведь пост пошел, а сороки ко двору не прибились. Тепло-растепло. Туды-сюды… Рождество да Крещенье. А там пора об рассаде думать. Чего зря и ехать, колготу разводить.
Соседка лишь вздыхала: до весны, до рассады было еще ох как далеко.
Но старая Катерина, скорее себя убеждая, вынимала из пазухи еще один довод — мобильный телефон.
— Мобила! — горделиво повторяла она слова городского внука. — Одно слово — мобила. Нажал кнопку, и враз — Мария. Другую нажал — Коля. Кому хочешь жалься. И чего нам не жить? — вопрошала она. — Зачем уезжать? Хату кидать, хозяйство…
Этот разговор был не первый. С детьми толковала, с соседкой, но чаще сама с собой.
Последние годы она уезжала зимовать к дочери в город. Одно дело — возраст: трудно всякий день печку топить да воду носить из колодца. По грязи да в гололед. Упадешь, расшибешься. И кто поднимет?
Хутор, еще недавно людный, с кончиной колхоза разошелся, разъехался, вымер. Остались лишь старики да пьянь. И хлеб не возят, про остальное не говоря. Тяжело старому человеку зимовать. Вот и уезжала к своим.
Но с хутором, с гнездом насиженным нелегко расставаться. Куда девать малую живность: Тузика, кошку да кур? Распихивать по людям?.. И о хате душа болит. Пьянчуги залезут, последние кастрюлешки упрут.
Да и не больно весело на старости лет новые углы обживать. Хоть и родные дети, но стены чужие и вовсе другая жизнь. Гостюй да оглядывайся.
Вот и думала: ехать, не ехать?.. А тут еще телефон привезли на подмогу — “мобилу”. Долго объясняли про кнопки: какие нажимать, а какие не трогать. Обычно звонила дочь из города, по утрам.
Запоет веселая музыка, вспыхнет в коробочке свет. Поначалу старой Катерине казалось, что там, словно в малом, но телевизоре, появится лицо дочери. Объявлялся лишь голос, далекий и ненадолго:
— Мама, здравствуй! Ты в порядке? Молодец. Вопросы есть? Вот и хорошо. Целую. Будь-будь.
