Ознакомительная версия.
Ясность появилась после того, как он тайно проконсультировался с дорогим аналитиком (Степа уважал психоанализ, считая его чем-то вроде рыночной экономики души). Аналитик принимал, сидя на велотренажере, и был похож на старого мудрого козла, из милосердия говорящего людям только часть страшной правды. Выяснилось, что все просто – направление, откуда приходил свет, транслировалось в подсознании Мюс как «верх». Чтобы ощутить себя частью числа «66», а не «99», ей необходимо было, чтобы к источнику света были обращены именно ноги. Этим же объяснялась, как Степа догадался сам, и ее любовь к модному развлечению, прыжкам со специальной вышки на резиновом канате, прикрепленном к ногам (сам он ни разу не отважился на такое, хотя Мюс много раз пыталась уговорить его прыгнуть, – ему мерещилось в этом занятии что-то жуткое, имеющее равное отношение к сексу и к смерти).
По всем этим причинам Степа приступил к плану Маршалла для числа «34» с уверенностью в своем моральном праве на это таинство. Всего он планировал провести тридцать четыре сеанса энергетической связи. После его короткого, но самоуверенного объяснения Мюс стала относиться к происходящему терпеливо и больше не проявляла никаких признаков раздражения, словно все Пикачу в ее жизни на каком-то этапе отношений начинали проделывать то же самое.
– Пикачу меня проверяет, – шептала она. – Глупый Пикачу!
Иногда она пробовала принять участие в Степиной мистерии – заводила руку назад, ловила локоть, упертый в ее копчик, и начинала успокаивающе гладить его, словно помогая содрогающемуся Степе расслабиться и прийти в себя. Степе не особо нравились эти попытки. Ему было приятно прикосновение Мюс, но он боялся, что из-за него может нарушиться связь с сакральным числом. Отчего-то приходила на ум история Самсона, потерявшего свою силу после того, как Далила обрила ему голову, и, хоть ничего похожего на бритье головы не прослеживалось, ему трудно было избавиться от опасений. Слишком высоки были ставки.
Однажды, дождавшись, когда он закончит свой ритуал (тридцать первый по счету), Мюс спросила:
– Почему Пикачу все время так делает? Он не хочет детей?
Степа издал что-то среднее между утвердительным мычанием и отрицательным кряхтением.
– Не бойся, – продолжала Мюс, – об этом я позабочусь сама. Неужели так будет всегда? Пикачу, ну давай хоть разик как раньше...
Степе трудно было ответить отказом.
– Давай, – буркнул он, – только не сегодня. Я устал.
Но следующий раз все равно наступил.
Мюс помнила о своей просьбе – ее пальцы впились в него в момент, когда он уже готов был перелезть через нее и спрыгнуть на пол. Мюс не отпускала. Он мог, конечно, высвободиться силой. Но она была как счастье, как весенняя ночь, как сон о самом главном... И Степа смирился, решив, что за один раз ничего страшного не случится. Закрыв глаза, он прижался к ней и забыл обо всем на свете. Мюс взяла его руку, и он вдруг понял, что висит внутри остановившейся секунды, в самом центре которой была небольшая капелька вечности.
Он увидел свое «34» – оно было ярко-белого цвета и парило в пространстве, окруженное со всех сторон огромным красным «66», как Луна, видная из космоса на фоне Земли. Степа сложил эти числа и в первый раз понял, что в сумме они дают ровно сто.
Это было похоже на вспышку перед глазами. Бесконечные смыслы, прятавшиеся в числе «100», раскрылись, словно у Степы появилось несколько сознаний, которые могли воспринимать их одновременно. «Сто» состояло из бытия и небытия, которые были представлены нулем и единицей. Эти же цифры намекали на роли, которые Степа и Мюс исполняли в этот миг в великом театре жизни. А второй ноль был дверью, из которой они вышли на сцену, чтобы отыграть положенное. И в ту же дверь им предстояло вернуться, чтобы вновь стать ничем, растворившись в окружности, замыкавшей бытие с небытием. Но это должно было произойти нескоро, а пока два нуля глядели на них, словно глаза вечности, и у этой вечности были личность и воля, представленные единицей, соединявшей все многообразие сущего в одно целое, которое находилось сейчас совсем близко, готовое наделить новой жизнью. Как всегда, оно пришло на зов стонущего двухголового животного, одного из невероятных существ, которые и населяли эту самую вечность... Степа испугался и попытался заслониться от того, что он, как ему показалось, не вправе был знать. Но страх оказался лишним: бесконечность исчезла, растворилась в себе, и рядом осталась только быстро дышащая Мюс. Придя в себя, она легонько куснула его за губы.
– Пикачу, – прошептала она.
Степе было хорошо и грустно. Хорошо из-за того, что он уже давно не испытывал ничего подобного. Грустно было потому, что он понимал – в волшебной вспышке сгорела вся накопленная перед этим энергия. Работы по плану Маршалла надо было начинать с нуля.
Уже перейдя на палочки, Степа иногда думал, что проблему можно было решить другим путем – обзаведясь набором вилок с тремя зубцами. Такие попадались ему время от времени в кофейнях – обычно их подавали вместе с пирожным. Крайний зубец у них был шире остальных и образовывал что-то вроде лезвия, которым можно было резать пирожное. Теоретически, атаку числа «43» можно было отразить и такой вилкой. Но при этом возникало много вопросов.
Во-первых, Степе пришлось бы есть в ресторанах и гостях обычными вилками: банкир в шелковой китайской куртке, который носит с собой палочки для еды, – это очаровательный оригинал, совсем не испорченный деньгами, а вот банкир, который носит с собой собственные вилки, – уже параноик. Во-вторых, такой путь был равнозначен капитуляции: словно он признавал победу числа «43» и покорно соглашался на все продиктованные условия. Вариант с палочками был лучше – он не только снимал проблему, но и радовал свободой маневра. Кроме того, именно благодаря палочкам в Степину жизнь вошли Восток и Простислав.
Мюс болезненно переживала дружбу Степы с Простиславом. Она чувствовала, что в его вселенной появился другой духовный авторитет, и ревновала, хотя ни за что в этом не призналась бы.
– Сколько раз повторять, – говорила она, – весь этот Far Eastern crap does not work in the Occident![19] Это попытка уйти от реальных проблем, которые ставит жизнь...
Степа залез в словарь посмотреть, что значит этот термин. Там было написано, что латинское «occident» (от глагола «occidere») переводится как «опускающийся», «идущий вниз». Возможно, это редкое слово было дипломатическим ходом со стороны Мюс, распиской в готовности временно признать условную принадлежность России к Западу в обмен на Степино обещание не уходить слишком далеко на Восток. Но времена, когда с русским человеком можно было расплатиться запахом несвежего чизбургера, прошли. Волшебный призрак Китая манил своими красно-желтыми огнями. Люди, с которыми Степа общался у Простислава, вызвали в нем глубокий интерес, и он не собирался отказывать себе в их обществе только из-за того, что они не нравятся Мюс.
Правда, не все с Востоком обстояло так гладко, как хотелось бы. Один раз Степа приехал к Простиславу рано утром и попал на брифинг, который тот проводил для нескольких таинственных блондинов в штатском, похожих на капитана Лебедкина. Начал Простислав с вдохновенного монолога про Евразию, во время которого он то и дело заглядывал в книгу с надписью «Three who made a revolution»[20] на обложке. Но даже если слова, которые он говорил, были чужими, чувство, которым звенел его голос, было личным и неподдельным:
– На великой Евразийской равнине почти нет препятствий для мороза, ветра и засухи, для марширующих армий и мигрирующих орд. Когда-то здесь простирались огромные азиатские царства – Иранское, Монгольское... Когда они ушли в прошлое, их место заняла Московия, которая расширялась несколько столетий, пока не стала огромнейшей в мире империей. Подобно приливу, она растекалась сквозь леса и бесконечные степи, кое-где заселенные отсталыми кочевниками. Встречая сопротивление, она останавливалась, как это делает прилив, чтобы набрать сил, и затем продолжала свое неостановимое наступление...
Степа подумал, что метафора чем-то напоминает историю ваучерно-залоговой приватизации.
– Только у далеких границ это плато упирается в горные барьеры, – продолжал Простислав. – Снежные вершины Кавказа, Памир, крыша мира (Степа представил себе огромного капитана Лебедкина из снега, гранита и льда), Алтай, Саяны и Становой хребет, которые формируют естественную границу Китая. Разве может народ, чей горизонт так же бесконечен, как Евразийская равнина, не быть великим и не мечтать о величии?
Простислав положил книгу на стол, взял чашечку с чаем и сделал глоток, чтобы смочить горло. Затем он повернулся к доске, взял мел и стал молча рисовать какие-то иероглифы (он то ли действительно знал китайский, то ли талантливо делал вид, что знает). Степе было приятно – в первый раз за долгое время кто-то вспомнил про величие русского народа. Но это чувство прожило в его душе недолго.
Ознакомительная версия.
