Наверно, мы и сами уже попали в мертвый сезон.
* * *
Мы не были в Ле-Туке несколько лет.
Эти годы сказались на нас не лучшим образом; суставы наших пальцев потихоньку ржавели, ноги слабели, наши тела весили теперь совсем немного, и ветер, порой неистовый и непредсказуемый здесь, легко мог бы унести одного из нас.
И несмотря на ужас черных лет, несмотря на голод, страх, на жирные смешки солдат, глядевших, как мы идем по пляжу, и державших пари, кто из нас взорвется первым, несмотря на все, что вырывает у нас война и чего никакой мир не заменит, на слова бойни, которые еще ужаснее того, что они описывают, у нас остались счастливые воспоминания здесь.
Здесь, позже, когда была отмыта кровь, отчищена грязь, когда были выметены руины и бедствия, тогда – конные прогулки, катание на лодке, беззаботные крики, смех.
Тогда – этот ветер свободы, соленый, жгучий, который успокоил нашу память и унес далеко-далеко все наши страхи.
Тогда – наши ночи, новые и такие важные, сразу после свадьбы, на заре 1949 года – в уютном номере отеля «Вестминстер».
Тогда – лакомые утра, вдоволь шоколада из «Синего кота» на улице Сен-Жан, сладкие и щедрые, как новый вкус поцелуев, которыми мы обменивались снова и снова на стылом и ветреном пляже, где тишину часто разрывали жуткие крики жирных чаек, – когда появлялись, точно бесенята, истеричные дети со своими усталыми матерями.
Здесь родителям всегда была свойственна усталость; наверно, потому, что море часто так далеко и до него приходится долго шагать, а в это время притупляется желание и открывается тщета всего сущего.
Дети кричат, нервничают, толкают изо всех сил медлительные тела родителей, точно большие валуны; они познают, еще сами того не ведая, как неистово может быть нетерпение.
Здесь ночью море отступает. Луна серебрит гребни его усталых волн, рисующих сегодня такие же морщины, как и на наших постаревших лицах; они подчеркивают наши жизни на исходе. Лет пятьдесят назад они рисовали фату новобрачной, легкую, нежную, которую мы отпустили, открываясь друг другу, робкие и ненасытные одновременно.
Мы встретились летом, в нескольких километрах отсюда, пятьдесят шесть лет тому назад.
Встретились в сутолоке тел, в тошнотворных запахах горелой плоти, в гвалте ужаса, не зная, будет ли нам дано достичь взрослости, времени страстей.
Нам было девятнадцать и двадцать лет.
* * *
Вернулось электричество.
Снова был хлеб – не прежний мерзкий бриньон без дрожжей. Садики, превращенные в огороды, давали картошку, лук-порей, морковь, капусту, брюкву и топинамбур. Жарили омлеты из яичного порошка. Появились требуха и кровяная колбаса, привезенные из Вимре, Этапля, Бессана. Но очень многого еще не хватало. Например, кофе, угольных брикетов.
Мы тогда смешивали мякиш, угольную пыль с жирной глиной, чтобы прикрыть огонь и сберечь уголь как можно дольше. Кофе выдавался по карточкам и был мерзким на вкус; его называли мальтакаф. Некоторые ездили отовариваться в Бельгию, возвращались с табаком для мужчин и мылом марки «Санлайт», спрятанными за подкладкой пальто.
Сорок тысяч немцев жили здесь; они оставили нас наконец в покое, разграбив окрестные виллы и гостиницы, разрушив огромный отель «Атлантик», чтобы отправить его по частям в Германию для Организации Тодта[42]. Теперь они были заняты строительством стен для защиты от возможной высадки союзников. Подальше, ближе к Гавру, Кригсмарине установили тяжелые батареи, чудовищные V-1 и V-2[43]. В дюнах, где детьми мы так часто мечтали, глядя на звезды, и прорыли столько маленьких траншей для игры в шарики, были теперь только блокгаузы, мины и устрашающие танки. На пляжах вздымались сваи – знаменитая «спаржа Роммеля», чтобы не дать планерам и парашютистам приземлиться, – на которые напарывались и наши мечты о свободе. Наше детство было разорено, не осталось ничего прекрасного. Только слабость и стыд. Только бесплодная ярость.
В школу мы не ходили. Работали наравне с женщинами и их слабыми здоровьем мужьями – несколько тяжело раненных, несколько случаев сыпного тифа, бациллярной дизентерии, и всегда безмерный гнев. Один из нас в госпитале Кука, с монахинями, другой – в отеле «Приливы».
Один отмывал нечистоты с тел, другой убирал их.
Родителей у нас не было. Одних не стало три года назад, под первыми бомбежками люфтваффе на аэродроме. Мать другого не пережила его рождения. Его отец ушел в Сопротивление, в секцию Жорж-Байяр, отряд капитана Мишеля, и никто, даже позже авторы книг по истории, так и не узнал, что с ним стало.
Мы остались сиротами.
Горе притянуло нас друг к другу. Не было любви с первого взгляда, не было звезд, заходящихся сердец, красивых слов из книг, только один взгляд; взгляд-веление, веревка, за которую можно уцепиться.
В тот день гремели взрывы близ устья Канша.
Нас было человек, наверное, сто. Мы бежали к пляжу Корниш. Немецкие солдаты орали. Mine! Mine!
Тело одного мужчины взлетело. Руки его оторвались, пальцы покружили, рисуя в воздухе дивные кровавые арабески, точно амарантовые кисточки, и упали, как подстреленные птенцы, с глухим звуком разбившись о землю.
Мы бежали вместе, рядом, не помня себя от страха, как вдруг пулеметная очередь совсем близко бросила нас на песок, в объятия друг друга. Казалось, у нас не было больше воздуха, не было тел, не было плоти, не было веса.
И тогда мы, Роза и Пьер, не знавшие друг друга, дали этот отчаянный обет. Заключили этот брак.
Если мы вместе переживем эту войну, то и умрем вместе. Когда-нибудь, в один день.
* * *
Этот день настал.
* * *
Ле-Туке был разрушен.
4 сентября 1944-го канадская армия освободила без боя опустевший, брошенный город; разоренный стыдом. Мы бежали несколькими неделями раньше и в суматохе потерялись.
Почти четыре года мы ничего не знали друг о друге.
Мы писали друг другу письма, которые не доходили. Эти письма мы посылали, по прихоти воспоминаний, на почтамты городов, о которых говорили порой вечерами, когда встречались, чтобы выпить лимонаду или прогуляться в дюнах. Аррас, где один из нас родился. Бапом, где жила тетка. Ницца, куда другой ездил иногда на каникулы до войны. Эз. Ванс. Вильфранш-сюр-Мер. Города, которые не знали ярости людей. Только их трусость.
В эти вечера мы узнавали друг друга, медленно, ничего не планируя, не думая о завтрашнем дне, не спрягая глаголы в будущем времени, – хотя в лихорадочных шепотках окружающих упоминалась высадка союзников. В один прекрасный день. В одну прекрасную ночь. Новый мир.
Мы уже подарили себя друг другу, еще не успев ничего отдать.
Три года понадобилось отрядам саперов, чтобы обезвредить девяносто две тысячи семьсот сорок семь мин и снарядов, установленных немцами в коммуне Ле-Туке, – это был самый «заминированный» муниципалитет Франции. Потом, по побуждению доктора Пуже, руины исчезли. Зло отступило. Шрамы зарубцевались. Город был отстроен, аэропорт расширен. Мало-помалу, осторожно, возвращались улыбки. Вечерами на террасах кафе иногда слышались взрывы смеха. Заразительного смеха.
И в этом городе, где вновь прорастала жизнь, мы встретились четыре года спустя после бегства и грома небесного.
В понедельник, 20 сентября 1948-го.
Было прохладно, всего семь градусов. Мы столкнулись на углу Лондонской улицы и улицы Мира, только в кино так удачно совпадают названия улиц, романтической комедией была эта встреча. Ветер трепал наши волосы, скрывал за ними глаза, как в детской игре, когда закрываешь другому глаза ладонями и спрашиваешь кто? кто? Мы тотчас же узнали друг друга.
Эти четыре года еще не состарили наших лиц. Мы не сразу заговорили. Не сразу улыбнулись друг другу. Была эта жуткая секунда неуверенности, глаза в поисках знаков. Кольца на безымянном пальце. Ребенка, прячущегося за широким пальто. Чистого голоска, который крикнет мама! Мужчины или женщины, которые подойдут к другому с хлебом, газетой, букетом цветов; так пишется жизнь.
И вот наши объятия раскрылись.
Мы пережили два последних года войны вместе, мы потерялись на четыре года, но мы дождались.
Мы не выбирали друг друга, как большинство людей.
Наши губы дрожали. Наш первый поцелуй был неловок, как настоящий первый поцелуй. Мы смеялись и плакали одновременно; нашедшие друг друга выжившие. Мы вдруг осмелились поверить в завтра. В любое будущее.
И тогда мы стали единым целым. На всю жизнь.
* * *
Сегодня в Ле-Туке дамба черна от народа.
Велосипеды, скейтборды (мы недавно выучили это слово, но не совсем уверены в его орфографии), коляски, самокаты мельтешат веселым балетом. Семьи располагаются на пикник, защитившись от ветра полотняными укрытиями, – они похожи на те, что фотографировал Картье-Брессон[44] на берегу Марны или на галечном пляже Дьеппа. Дети, идеально загорелые, подлизываются к родителям, клянча засахаренное яблоко или истекающую шоколадом вафлю.
