Негодование. Злость. Обида. Стивен не испытывал моих чувств. Перед глазами у него стояло страдальческое лицо старика-отца, который тянул к сыну руки через стол.
— А все ты виноват, — заявила я Стивену. — Нечего было пять лет держать в тайне неистовый, безумный — я бы даже сказала, подводный — секс с этой… как ее там.
— Пенелопа.
— Знаю! Почему ты не рассказал о ней!
— Еще чего! Признаться отцу, что сплю с Пенелопой?!
— Именно. Вынырнул бы из подводных глубин — и признался.
А теперь Бернард весь в тревоге за Стивена, поскольку уверен, что Дэниэл разрушит ему жизнь. «Это ужасно — иметь такого ребенка», — без устали твердил он. Я же, относительный новичок среди родителей нездоровых детей, не находила нужных слов, чтобы объяснить, насколько оскорбительно подобное замечание. Куда хуже намека на кару Божью — тайной подоплеки каждого разговора. Крайне озабоченный вопросами христианства, морали, грехов отцов и прочего в том же духе, Бернард терзался глубочайшим страхом за Стивена… ах да, и за Дэниэла тоже. Правда, вся семейка наперебой повторяла, что сам-то Дэниэл никогда «не поймет» и будет счастлив. Как будто мой сын — недочеловек. И всему этому я должна была поддакивать.
Позвонил Дэвид, чего-то хотел — я не дала ему шанса уточнить, — очевидно связанного с «семьей». А «семья», в представлении деверя, — это он сам, Стивен, Кэт, Дафна и Бернард.
— Послушай-ка, Дэвид. Только не подумай, что мне плевать на вашего отца… (Хотя, положа руку на сердце, мне и впрямь на него плевать.) Но в данный момент Бернард не значится на первом месте в списке моих забот.
Дэвид не нашелся с ответом — или же отвлекся на телевизор: я определенно слышала в трубке репортаж с футбольного матча. Но скорее все же онемел от потрясения. У близких родственников Бернард всегда значился заботой номер один. С чего только, я понятия не имела.
— Постарайся уговорить Стивена, чтобы навестил отца. — Это уже Триша. Видно, вырвала трубку из пальцев мужа, завороженного ключевым моментом матча. — Бернард снова близок к депрессии.
Все ясно. Семья Стивена лихорадочно искала ответ на вопрос, что будет, если Бернард погрузится в пучину депрессии. Он слишком стар, не вынесет. У него слабое сердце, проблемы с сосудами, с легкими, со сном.
— Я тоже, — сообщила я Трише.
— Да, но ты молода.
— А Дэниэл? О нем никто не волнуется?
— Ну что ты. Они все горюют.
Что-то не заметно. Дафну, например, скорее выбьет из колеи не совсем, по ее мнению, идеальная прическа или очередное пятно на их уродливом паласе, чем проблемы куда более очевидные и жгучие.
Дафна тоже позвонила — хотела услышать Стивена, а пришлось подыскивать слова для человека, которого она считала всего лишь прискорбным фактом в биографии своего сына. Так иные матери относятся к увлечению сына-подростка поп-музыкой или к привычке бросать кроссовки в комьях грязи посреди коридора. Диагноз, конечно, безотрадный, посочувствовала она в трубку, но разве не «изумительно», что в наши дни для детей вроде Дэниэла открыты «такие прелестные дома», где добиваются «таких превосходных результатов».
— У Дэниэла есть дом, — отрезала я.
Ее счастье, что она была на другом конце провода. Окажись она здесь собственной персоной, посмей выдать мне этот бред со своей радостной улыбкой и колючими глазами… даже не знаю, что я сотворила бы.
— Ну конечно, конечно, у него есть дом, я знаю… — поспешила заверить Дафна.
Могла бы не трудиться, я видела ее насквозь. Как там Триша сказала? «Они все горюют»? Кто? Старик, которого собственный здоровый сын волновал больше, чем мой больной? Ладно, пусть Бернарда нельзя за это винить, но чтобы он «горевал»? О Дафне и говорить нечего, если, по ее мнению, Дэниэлу самое место в «прелестном доме» для таких же, как он. Зная Дафну, я отлично поняла, что у нее на уме. Она представляла себе грандиозный белоснежный особняк в окружении пышных садов, с оптимистичным названием вроде «Ручеек» или «Дом магнолий». В своих фантазиях Дафна бесшумно катила в машине по прямой как стрела аллее, затененной дубами и огороженной невидимыми, но крепкими заборами. «Ну не изумительно ли, какая здесь красота!» — ахала она в мечтах: мол, всем бы такую жизнь, как у обитателей этой роскошной тюрьмы.
— Твоя мать звонила, — шепотом сообщила я Стивену.
Все вчетвером мы устроились с пиццей перед телевизором, где шла «Улица Сезам». Эмили хихикала над Коржиком и подпевала балладе буквы «Кью» о том, как замечательно быть буквой «Кью». Дэниэлу буква тоже понравилась, поскольку он не отрывал глаз от экрана.
— Она хочет отправить Дэниэла в заведение для неполноценных детей, — добавила я.
— Не передергивай. Ничего подобного она не говорила.
— Я собственными ушами слышала!
— Она всего лишь переживает, как мы справимся…
— Как ты справишься.
— Во всяком случае, она хочет как лучше.
— Она и тебе сказала? Точно! Она сказала тебе то же самое!
— Я не стану продолжать этот разговор, — хмуро уронил Стивен и сдержал обещание.
А через несколько минут все изменилось, потому что Дэниэлу понравился Элмо. Наш мальчик смотрел на Элмо и смеялся. Он подскакивал, светился от радости, глаза сияли. Я взяла его руку, сложила пальчики так, чтобы один указывал на экран, и не отпускала, пока почти не поверила, что он это делает сам.
— Вот! — Стивен с открытым ртом уставился на Дэниэла. — Вот чего мне все время не хватает. Этого. Что он делает… ты делаешь…
Дэниэл почти сам тыкал пухлым пальчиком в Элмо и заливался смехом. Он выглядел самым обычным малышом, как все трехлетние дети, и мы радовались и смеялись вместе с ним. Эмили объедалась любимой пиццей и вытягивала длинные нити из расплавленного сыра. Стивен восхищался своим сыном. Давно мы не были так счастливы. А все потому, что Дэниэл показывал пальчиком на Элмо. Или пытался показать.
Будущие учителя Эмили попросили записать ее в подготовительную группу, чтобы к осени она уже втянулась в режим. Это называется «подготовить» ребенка. То есть, если я правильно поняла, нам предлагалось подготовить ее к школе, которая будет готовить ее к подготовительной школе, которая будет готовить ее уже к той школе, из которой она отправится прямиком в университет. По-моему, явный перебор, но когда я напомнила Стивену, что дочери еще нет и пяти, он пригвоздил меня взглядом к полу:
— Не ставь Эмили палки в колеса.
— Палки в колеса?! — Я выскочила вслед за ним из дома прямо в пижаме, с торчащими со сна волосами.
Стивен, однако, не из тех, кто позволит втянуть себя в дискуссию посреди улицы.
— До вечера, — ответил он ровно, будто не слышал моего возмущенного вопля.
Словом, за Эмили все решили, и мне тоже пришлось смириться с необходимостью ежедневно приводить ее в группу к половине девятого утра. Я собирала детей, усаживала Дэниэла в коляску, брала Эмили за руку, и мы пешком отправлялись в школу, где моя дочь с помощью клея и блесток мастерила открытки, водила хороводы с песнями и дралась за игрушки.
— А что тебе больше всего нравится в школе? — спросила я с показным энтузиазмом.
— Уходить домой.
— Ладно, а еще?
Эмили задумалась.
— На полдник дают крекер.
— Здорово! — Я продолжала разыгрывать восторг. — Мне вот никто на полдник печенье не дает.
— Ага. Только крекеры противные, — скривилась Эмили. — И дают один!
Ей не хотелось туда идти. И мне не хотелось отправлять дочку в эту псевдошколу. Но раз сказано «надо», никуда не денешься.
— Я так скучала по Дэниэлу! — Эмили уронила портфель на тротуар и, наклонившись к коляске, чмокнула брата в макушку.
— Правда скучала?!
Мы встретились во дворе школы, среди мам, нянек и десятков опрятных ребятишек. У каждого ребенка в руке листочек, пропитанный сахарной водой, насаженный на палочку, с приклеенными на него семенами. Тема недели — весна, и они изучали, как прорастают зерна.
— Солнышко мое, он по тебе тоже скучал! — зачирикала я во все горло. — Он так тебя любит, так любит!
Уж я постаралась, чтобы мамы и няньки не пропустили прелестную сцену моей встречи с дочерью, которая обожает своего младшего братика и так скучает по нему, что бросается целовать. Кажется, мой мелодраматический щебет их не впечатлил. Кто-то закатил глаза. Некоторые корчили мины, вроде их вот-вот стошнит.
Часов в пять утра, так и не убаюкав Дэниэла, я переложила Эмили под бок к Стивену, чтобы ей было спокойнее, если вдруг проснется. Потом натянула на Дэниэла свитер поверх пижамы, самые толстые носки, кеды — и отправилась прямиком в итальянскую кондитерскую. Я крутилась на блестящем табурете, с Дэниэлом на коленках, а он болтал ногами и заливался смехом, щуря счастливые глаза. И я каталась, каталась на этой карусели до головокружения.
