— Дед был великий человек, — сказал я.
— Великий человек, — сказала мать.
Поднимаясь по переулку, мы вышли из тени долины и оказались на солнце. Мать сказала: — Как я делаю уколы, по-твоему? Хорошо, правда? — Очень хорошо, — сказал я.
— Видишь, — сказала мать с торжеством, с удовлетворением. — Видишь, — сказала она. — Я могу сама зарабатывать себе на жизнь.
Мы теперь были далеко от грохота реки, на солнце, лицом к солнцу, готовому закатиться, и могли слышать, как верхнюю часть деревни окутывает, словно облако или снег, музыка волынок.
— Теперь пойдем к вдове, — сказала мать. — У этой-то есть немного денег. Она платит наличными.
Вдова была женщина лет сорока, красивая и в теле, жила она на втором этаже, в двух или трех просторных комнатах с высокими потолками.
— Ее называют вдовой, но никакая она не вдова, — сказала мать. — Она была на содержании у знатного господина…
— А зачем ей уколы? — сказала я.
— Потому что она настоящая синьора, — ответила мать. — Богатые господа всегда делают себе уколы. Она и привыкла, когда жила с ними. А может быть, у нее тоже немножко чахотка.
По всем статьям вдова была женщина приятная: красивая и в теле. Кажется, она жила в своих просторных комнатах одна: вышла открыть нам она сама.
— Я ждала вас, Кончецьоне, — сказала она. — Я узнала, что к вам приехал сын. Это он?
В доме от самой двери сильно пахло так, как будто всю осень здесь держали бродящее винное сусло. В городах Сицилии это запах всех небедных обиталищ, надоедливый и не пьянящий, как бы воплощенный спутник темноты.
Вдова приняла нас, шумно смеясь, у нее был пышный бюст, роскошный голос, звучавший из-под тяжелых грудей, черные глаза и черные волосы.
— Думаю, я правильно сделала, что привела его, — сказала мать. — Красивый у меня сын, правда?
— Высокий и красивый, — сказала вдова. — Достоин вас, Кончецьоне.
Шумно смеясь, вдова ввела нас в комнаты, в которых пахло, как в прихожей и на лестнице, винным суслом и еще немного корицей; комнаты были старые, почти без мебели и без украшений, кроме веерами пришпиленных открыток по стенам; в доме оказалось темновато, света было мало, потому что балконы выходили на запад, в замкнутый садик.
Мать не переставала говорить обо мне:
— Как вы узнали, что он приехал? Наверно, я бы сделала неправильно, если бы не привела его.
— О, — сказала вдова, — я бы умерла от любопытства, если бы не познакомилась с ним.
Она хотела во что бы то ни стало угостить нас марсалой и печеньем. От накрытого стола было видно все жилище, две или три комнаты со множеством распахнутых дверей, со столом в каждой комнате и с огромной кроватью под красным покрывалом в одной.
— Вот так, — говорила вдова. И шумно смеялась. У меня она расспрашивала о Северной Италии. А у матери спросила, во все ли дома она водила меня, пока делала обход.
— Конечно, — сказала мать. Она была довольна, что навязала мое присутствие стольким семействам, но прибавила, что хотела показать мне, как хорошо она делает уколы. И вдова смеялась. И смотрела на меня — мужчину — своими черными глазами. И роскошным голосом из-под тяжелых грудей говорила: — Только не на мне, Кончецьоне!
— Что не на вас? — сказала мать.
— На мне вы ему не сможете показать, как хорошо колете.
— Почему? — сказала мать.
Вдова опять засмеялась, сказала:
— При нем я не дам вам делать укол!
— Почему же? — спросила мать, вооружившись всей своей волей, чтобы навязать мое присутствие. — Почему же? — повторила она.
— Не следует этого делать, Кончецьоне, — ответила вдова. — Здесь не следует. Комнат много, ему не придется выходить на улицу, чтобы обождать.
— Дело не в этом, — сказала мать. — Я хочу, чтобы он видел, как я делаю уколы.
— Он уже насмотрелся, — ответила вдова. — Зачем ему смотреть еще здесь? — Она со смехом обернулась ко мне и сказала: — Правда, синьор Сильвестро?
— Да, наверное, — сказал я. Но мне нравилось, что на моем присутствии настаивают.
— Что да? — спросила в свою очередь мать. — Ты не хочешь видеть, как я делаю синьоре укол?
— Хочу, конечно, — ответил я.
— Вот, — сказала мать. — Он хочет смотреть.
— Но, Кончецьоне, — воскликнула вдова, — я не хочу, чтобы он меня видел.
— Ах вот что! — засмеялась мать. — Но ведь он мой сын. Все равно что я сама…
— Но ведь он молодой человек! — сказала вдова.
А мать сказала: — По-вашему, он в жизни не видел женщины?
Вдова больше ничего не сказала. Она засмеялась и сдалась. Указав на меня, она проговорила со смехом: — Он только того и ждет, хитрец такой!
И растянулась на кровати. Мать обнажила ее.
— Но это насилие, Кончецьоне! — говорила вдова, смеясь в подушки.
Мать со вкусом вогнала ей иглу в тело, потом победоносно взглянула на меня и, указав мне на это тело, произнесла: — Смотри, как хороша!
Вдова барахталась в постели и говорила, смеясь: — Ах, Кончецьоне!
— А ведь ей под сорок! — сказала мать. Я отпустил вдове комплимент.
Вдова вскричала: — Ах, синьор Сильвестро! — Она напряглась, хотела подняться, но мать удержала ее и еще выше подняла ей подол.
— Подождите, пока он посмотрит, — сказала она. А потом мне: — Гляди, Сильвестро!
— Но это насилие! — говорила вдова и барахталась, пытаясь подняться. В конце концов мать отпустила ее, и вдова, смеясь, с раскрасневшимся лицом, сказала мне: — А вы большой хитрец, синьор Сильвестро!
Она сердечно попрощалась с нами, и мы с матерью вышли на улицу, к мелодии волынок, и оказались лицом к лицу с заходящим солнцем. Мы смеялись, и мать сказала, что вдова так долго ломалась оттого, что была на содержании и чувствовала себя в двусмысленном положении.
— Но вообще-то она добрая женщина, — сказала мать. — К тому же хорошо сложена, правда? — прибавила она и подмигнула мне, пока мы переходили улицу. — Да, — сказал я.
— И тело у нее свежее, — прибавила мать. — Да, — сказал я. А мать сказала: — Для своего возраста она сохранилась лучше многих в деревне. И я сказал: — Наверное.
А мать сказала: — Но есть и лучше ее. — И продолжала:
— Я была лучше. Да и сейчас, когда мне пятьдесят, я не думаю, чтобы очень проигрывала по сравнению с нею.
— Нет, конечно, — сказал я.
— Я все еще молодцом, правда? — сказала мать.
— Конечно! — сказал я. — У тебя ни одного седого волоса.
И мать сказала: — Посмотрел бы ты, какая я свежая там, под платьем.
А я сказал: — Ты можешь собой гордиться.
— Еще бы! — воскликнула мать. — Я твоему отцу говорила: ты должен гордиться, что у тебя жена такая свежая в этом возрасте… Но он ничего не понимает в женщинах. В этих своих стихах только и говорит что о тонких руках, о глазах и прочее в таком роде.
— По-моему, ни о чем другом в стихах он не мог говорить, — сказал я.
— Верно, но он мог бы принять в расчет все остальное, прежде чем говорить. Если бы он принял в расчет все остальное, он бы мною гордился. Мой отец, он гордился и мною, и другими дочерьми… Он говорил, что ни у одной девушки нет такой стройной спины, как у нас, во всей Сицилии… Да, он-то гордился мною, мой отец!
Поднявшись выше, лицом к заходящему солнцу, мы подошли к дверям дома вроде тех, что были у вдовы, только поменьше и не таким пышным, со сломанным молотком на одной из створок.
— Теперь пойдем к моей подруге, — сказала мать.
— Ей тоже надо сделать укол? — спросил я.
— Да, — ответила мать. — Я хочу, чтобы ты посмотрел и ее, какая она свежая… Может, еще свежее, чем вдова… А ей тоже под сорок.
— И тоже вдова? — спросил я. — То есть я имею в виду, она тоже была на содержании у знатного господина?
— Нет, — сказала мать, — она женщина замужняя, у нее четверо детей…
Через источенную червями дверцу мы вошли в прихожую, и здесь на лестнице застоялся запах винного сусла, присущий всем зажиточным домам в Силиции. Но в доме пахло меньше, и все было старое: мебель, плитки пола, занавески, покрывала на постелях, все слишком старое и мертвое, и пылью тянуло сильнее всего.
— Зачем ей делать уколы? — спросил я. — Она больна?
— Нет, — ответила мать. — Она думает, у нее малокровие.
— И она позволит, чтобы ты делала укол на моих глазах? — сказал я.
— А как же? — сказала мать.
— Если она не хочет, не настаивай, — сказал я.
— Наверняка захочет, — сказала мать.
Нас ввел в дом мальчик лет пяти, тот, что открыл нам двери. Еще двое детей вышли нам навстречу, одному было, наверно, шесть лет, другому восемь или девять, оба с длинными волосами и в таких длинных фартуках, что нельзя было понять, мальчики это или девочки. Они орали: «Кончецьоне, Кончецьоне!» — и тащили нас по всему дому, взад и вперед по темноватым комнатам; потом с террасы нам навстречу вышла девушка лет пятнадцати-шестнадцати и тоже принялась повторять: «Кончецьоне, Кончецьоне!»
