несущая
свою грудь за спиной, как рюкзак,
и молодой спортсмен.
Спортсмен защищается от приставаний
женщины.
Женщина. Ах ты, мой неукротимый, можно, я поприветствую тебя поцелуем? И скажу, что теперь ты мой? Я с трудом несу свой собственный груз. Ну, искусство там, ношение одежды еще куда ни шло. Это все пустяки. Женщины более мягкие, чем я, умеют лучше делать то, что я хотела бы делать с тобой. Их неясный облик не знает страданий, он неразрушим. Иное дело я. Вот вызывающе дерзкое упражнение, во время которого люди будут заглядывать мне через плечо, любопытствуя, что это я заношу в свою тетрадку. Правда это все равно никого не интересует. Ну да ладно, я снова перехожу на «вы»!
Кстати, вы смотрите не туда, куда следует, и видите, конечно же, мою грудь, уже далеко не такую, какой она была в молодости. А перед этим вы заглядывали в мою тетрадку, сегодня я для разнообразия взяла с крупным рисунком, она — неотъемлемая принадлежность моего меча, это я заметила только сейчас, когда, пыхтя от напряжения, попыталась вытащить его из себя. Меч-кладенец, причем та модель, рукоятка которой годится и для других домашних приборов, к примеру для метелки, смахивать пыль. Вы на это не обратили внимания, разве не так? Понимаю. Взгляните-ка на то платье в цветном иллюстрированном журнале, оно заменяет мне добрые отношения с повседневностью, нет, смотрите сюда! Поскольку перед вами уже нет моей груди, то вы смотрите прямо мне в сердце, которое рвут на части мои горячие руки, смотрите, какая щель, я ведь вам говорила, как глубоко она уходит! Это платье я бы с удовольствием купила. У меня осталось только мое сердце, это платье очень ему подошло бы. Мое сердце еще молодо, оно исходит жаром, хотя сама я стала старше и спокойнее. Надеюсь, платье будет меня молодить. Не волнуйтесь, я часто открываю грудь, но не для вас, а для себя самой. Что это вы отскочили? Вам не следует меня бояться!
Спортсмен. Твой образ сидит во мне прочно, как грани в алмазах. Пожалуй, я возьму и открою тетрадь, раз ты этого непременно хочешь. Но я вижу там не тебя, а другую, вовсе не похожую на тебя и одетую совсем не так. В сущности, я должен был бы в каждом изображении видеть только тебя. Лучше я подожду, пока ты не покажешь мне свою грудь, совершенно обнаженную, иначе я ее не узнаю, и, бедный я, бедный, не бросишь на пол свое лоно. Где все это произойдет? Я просто спрашиваю. Потому что пока не знаю. Я жду, когда ты за волосы, нет, волосы тут ни при чем, ты не настолько смела, чтобы нести свои волосы на рукоятке через всю улицу к парикмахеру… Сам я готов встретить любого, кто придет, но не вижу, чтобы ты шла навстречу, к сожалению. Может, ты подходишь сзади, подкрадываешься незаметно? Ну и пусть. Твой образ уже расплывается, так как ты не похожа ни на одну из тех, что прыгают, пляшут, аплодируют, заполоняют своими вечерами экраны телевизоров. А когда вытаскивают их обратно, вид у них такой, будто они сами побывали на экранах. Причем как звезды, а не как товар массового потребления.
Что ж, тебе, вероятно, не остается ничего другого, как жадно склониться к самой себе. Я, во всяком случае, смотреть на тебя не буду и любить тебя тоже не буду, хотя ты, по всей видимости, не исключаешь этой возможности. Ты никогда не сможешь, как моя мама в детстве, взять меня за подбородок и причитать: сжалься, сжалься надо мной! Ты слишком заносчива, чтобы о чем-нибудь меня просить.
Женщина. Прошу тебя, не смотри все время по сторонам. У нас праздник. Ты здесь. Я тоже. Я все еще соревнуюсь с девушками этой страны в веселых упражнениях. Они дефилируют мимо в блеске своей молодости, в топиках и леггинсах, в трусиках с гигиеническими прокладками, в широченных ниспадающих пуловерах, под которыми голая кожа. Я стыдливо опускаю глаза, мне больше нечем привлечь тебя. При этом я не смотрю на тебя, единственного. Ты не замечаешь, что я не смотрю на тебя, так как смотришь в ящик, перед которым можешь часами просиживать в одиночестве. А если я все же скошу на тебя взгляд, спотыкаясь о частокол подкрашенных тушью ресниц, тебя давно уже нет на месте, ты смотришь трансляцию другой игры. Ты широко распахиваешь окна в мир, но видишь только экран, который не отражает твое лицо, там всегда чье-то другое. Над лугами проносятся мячи, когда разгорается утро, я воображаю, что склоняюсь тебе на грудь, и падаю в пустоту, потому что в приливе нежности слишком далеко высунулась из окна. Скажите, где тут остановка, где пульт дистанционного управления? Остановка на вахте, нет, в шахте, которую я вырыла в своей груди, чтобы потом в нее рухнуть. Ты ведь теперь там? Ты, стало быть, тот молодой человек, которого я для себя выбрала, хотя ты даже не увидел меня в этом твердом, как сталь, образе, насквозь пропитанном несколькими килограммами юности и прочно, так, что не вздохнуть, упакованном в клочок растягиваемой шерсти весом менее пяти грамм.
Послушай: недавно меня поразила болезнь под названием вискоза, правда, на снимке этого еще не видно. Или все же видно? От этой болезни я как-нибудь избавлюсь, принимая высококачественное лекарственное средство — витамины из хлопка и стриженой шерсти. Но ничто не является только средством, все — цель. И тут моя мягкая, как шелк, льстивая потребность в ласке с треском валится на пол. Я хватаю твою руку своими железными когтями, что раньше тоже были руками, когда во мне еще жила женщина. Но ты это не сразу замечаешь. Моя вялая грудь съехала назад, за спину, они смеются надо мной, высмеивают меня. Теперь и ты смеешься вместе с ними, сперва непроизвольно, а потом совершенно отвязно. Кто я такая? Передо мной инструмент, кажется, это кинжал, я подставляю ему свою незашнурованную фантазиями грудь, должен же он, наконец, пленить меня! Но у меня ничего не получается, грудь тем временем сдвинулась за спину. Там нет решетки, и не написано, где выход. Поэтому она остается пока со мной, моя горячая грудь, в ней я еще долго буду держать себя в тепле, а заодно и тебя, если позволишь. Прошу, помоги мне! Так! Так! Так! Еще раз! Теперь хорошо.
Спортсмен. Да успокоишься ты, наконец?! Из тебя так и лезет, как бесконечная колбаска дерьма, твой закон, лезет беспрерывно, сдохнуть можно, неудивительно, что я ушел, не обращая на тебя внимания. Ты глупая старая корова! Неженственная! Неестественная! Чуждая всему человеческому роду! Не понятная, как в кино, а какая-то двусмысленная. Информация без приемника. Сообщение, не подогнанное предварительно к картинке. Все не так не так не так!
Женщина. Кажется, моя смерть и впрямь есть нечто реальное. Я падаю, отличное упражнение для того, чтобы снова подняться… В конце концов мои вершины все это время так и оставались недосягаемыми, потому что ты со мной, реально существующим женским прибором, мало тренировался. Ты наверняка подыскал себе другую энергетическую установку. Я втайне окутывала себя целым облаком духов, но даже если бы ты ткнулся в меня лицом как в неубранную вовремя лестницу, то, думаю, и тогда бы меня не заметил. Я гордо умолкаю. Есть тип образованных людей, которые откровенно ненавидят свое окружение. И говорят об этом прямо, с легкостью, которая меня ошеломляет, хотя я тоже отношусь скорее к людям начитанным, чем к тем, на кого заглядываются. Нет, рассматривать меня не имеет смысла. Зато я одна из тех, кто в эти пятьдесят послевоенных лет чувствовали себя обязанными быть предельно искренними в том, что говорят и видят, о чем спрашивают. В благодарность за это я правлю миром из своего кресла перед телевизором. В то же время я сожалею о том, что сделала, так как никто ко мне не прислушивается, все предпочитают смотреть бессмысленные спортивные передачи.
Как могло случиться, что я все больше горжусь собой и в то же время каждодневно впитываю в себя корм для глаз — всех этих телеведущих, экспертов, комментаторов. Безо всякой пользы. Я не могу ничего изменить, однако втянута в эту тайную войну со всем, что живет и находит отражение на экране. Именно потому, что я во всем этом не участвую, а в лучшем случае прихожу и ухожу, сажусь в кресло и встаю с него, причем никто этого не замечает. Ты видишь во мне воплощенное презрение, которое бьет по мне же, ты можешь обнаружить его, это презрение, даже в моей расположенной в зеленом районе, но закрытой для посетителей квартире. Там я не нуждаюсь в других людях, потому что каждый вечер ко мне приходят миллионы, к счастью, уменьшенные в размерах. Но тебя это не интересует. Я первое слово своей матери, а ты последнее слово своего отца. Я — мастерица по запутыванию вещей, в охотку обвиняющая саму себя.
Спортсмен. Так выражайся яснее!
Женщина (яростно). Сейчас я обвиняю себя в том, что сделали твои отцы. А сделали они следующее: где бы они ни появлялись, они расстреливали, убивали, жгли. Попытайся я сделать то же самое, это в лучшем случае закончилось бы самоубийством, неудавшимся, ибо в качестве лезвия бритвы я бы, разумеется, использовала свое чувство. Ничего другого под рукой у меня чаще всего не бывает. О господи! Оно слишком мягкое, это чувство! Возьму другое, наклею на него кожу и волосы, но тогда оно не будет похоже на человеческое. Разве это я? Как прекрасен все-таки мой гнев! Я каждый день до отвала кормлю его сухим кормом. Размочу в слезах — и он готов к употреблению. Но к нему не притрагивается даже собака. Я всматриваюсь в даль, пока не настрою изображение на резкость: сильный пол вошел в твоих отцов и вышел из них. Победители забрали их жилища и съели пищу, выросшую на наших полях, запихнули, стало быть, себе в рот плоды. Иначе не скажешь… А потом они, победители, пошли к солдатским гробам, где, словно обезумев, выли женщины, и весьма грубо поволокли их к себе в постель. Что ж, им хорошо было спать! Я говорю это, и говорю неохотно, но мы живем во времена языковых штампов, и я вношу свой немалый вклад. И все же то, что я говорю, — правда!
