Человек с распаренным лицом схватился за телефонную трубку, набрал номер отдела кадров комбината «Сибирсклес» и зарычал:
– Фомичев? Пермитин! Ну-к, открой папку этого вашего Александра Марковича Щеглова. Что? Шерстобитова? Хрен с ним, пусть будет Шерстобитов! Так! Читай, Фомичев, читай громко, я не усилитель… Так! Что? Еврей? Ага. Значит, еврей. А чего же он Шерстобитов? Партизанская кличка… Ну, будь, Фомичев.
Хмыкая, Арсентий Васильевич Пермитин, с разочарованием положив трубку на рычаг, крепко потер ладонью красное лицо, пожевал внезапно провалившимися губами и крякнул по-мужичьи, крякнул с великой досадой на то, что Александр Маркович Шерстобитов не скрывал национальность, так как для него, как знал Никита Ваганов, вопрос о национальности существовал только формально. А Шерстобитовым он стал потому, что погибли все его документы, начиная с офицерского удостоверения и кончая метриками, вот и досталась ему партизанская кличка: «Шерсти, бей гадов!» А Пермитин? Пермитин продолжал следствие. Он почти крикнул:
– Ну, ничего! Найдем другие подходы!.. Теперь отвечай, Белов, как ты допустил этот матерьял?
Он всегда говорил «матерьял» вместо «материал», а еще «ложить» вместо «класть» – это не считалось криминалом для Арсентия Васильевича Пермитина: привыкли.
– Как ты пропустил этот матерьял, Белов, спрашиваю?
Глядя на носки собственных туфель, Белов тихо отвечал:
– Редакция мне не подчиняется.
– Не подчиняется? А кто оттуда деньгу лопатой гребет? Ты или я? А?
– Мне оплачивают еженедельную сводку соцсоревнования.
– Вот! А говоришь, что деньги не гребешь!
– Сплавконтора хорошая!
– Заладила сорока Якова. Хорошая, хорошая! А у кого убило лебедчика? У кого, спрашиваю?
Несчастный случай с лебедчиком Алферовым рассматривала правительственная комиссия; беда была нежданной и страшной, но ничего криминального для дирекции Ерайской конторы не обнаружилось. Алферов был пьян, пьяным попал под стрелу крана, дело происходило глубокой ночью, крановщик тем не менее отреагировал на человека, стоящего под стрелой, но – опоздал! Вернее, не опоздал, а Алферов сам сделал рывок под груз хлыстов.
– У кого была смерть! У Шагалова, то есть у Шагало вашего, а, Белов и Ваганов? А ты чего отмалчиваешься? Небось не без тебя этот Ганинов писал о Шишкове? Не без тебя, Ваганов!
Подумав, Никита Ваганов сказал:
– В Ерайской конторе есть крупное достижение. Мизерный утоп леса! Крохотный по сравнению с другими предприятиями.
– Что?
– Утоп леса не выходит за рамки реального.
– Какой там еще утоп? Что за утоп?
Вот врать Арсентий Васильевич Пермитин не умел, играть удивление – тем более, и в этом тоже был весь Пермитин, человек, остановившийся на уровне своего потолка – начальника участка. Сейчас он так неумело изобразил непонимание, что Никита Ваганов уловил, как на губах Александра Александровича Белова мелькнула и погасла злорадная, откровенно мстительная улыбка. Он тоже понимал, что газета «Знамя» штурмует директора комбината, что Кузичев и другие собираются извлечь на свет божий преступную историю с утопом древесины и вырубкой кедровников, и он страстно хотел, чтобы наконец-то разразилась очистительная гроза. Большинству руководителей и знатоков лесной промышленности области хотелось компетентного управления, спокойной и здоровой обстановки, коренных переустройств.
– Так что ты предлагаешь делать с Шагановым, а, Белов? Хочу знать, как прикрыть ошибку газеты, Белов. Ерайская контора не может быть примером для других. Бредятина!
Никита Ваганов, полуоткрыв рот, следил за Пермитиным собачьими, предельно преданными глазами: догадался, что директор после короткой «разминки» собирался оглоушить его, Никиту Ваганова, дубиной по голове. Пермитин еще две-три минуты издевался над Беловым, пытал его и расспрашивал, потом медленно, всем телом повернулся к Никите Ваганову.
– Ты, говорят, все по бабам ходишь, Ваганов, а? Ой доиграешься: пулей вылетишь из вашей хреновой газеты. А?! Еще я слыхал, что на доченьке Астангова женишься, а?
Никита Ваганов улыбнулся, исподлобья посмотрел на Пермитина:
– Арсентий Васильевич, скрывать не стану…
– Вот это ты молодец, Ваганов! Не темнишь.
– А чего мне темнить, Арсентий Васильевич, чего темнить, если я на самом деле женюсь на дочери Габриэля Матвеевича. Вот только…
– Что только, Ваганов?
– Только не я вылечу пулей из газеты, Арсентий Васильевич! – Никита Ваганов склонил голову на плечо, был ласково-покорным. – Вы, Арсентий Васильевич, раньше меня вылетите пулей! Это дело, как говорится, не за горами. Доруководились вы, Арсентий Васильевич, до безнадеги! Вот.
И настали секунды тишины и непривычного для этого кабинета спокойствия. Пермитин выпрямился, побледнел, осунулся. Он растерялся, он не знал, что говорить, так как и сам инстинктивно чувствовал, что ему, пожалуй, не усидеть на месте, что близится пора расставания, и с этим – грустная и убивающая пора потери власти, этой высшей цели многих и многих суетных людей.
… Впоследствии, на синтетическом ковре, Никита Ваганов вспомнит о минуте растерянности Пермитина, вспомнит и пожалеет его, несчастного, предельно суетного, совсем не такого, как Егор Тимошин… Но сейчас, в эти минуты, он переживал хамское злорадстно и неблагородное торжество, когда вогнал Пермитина в тоску и одиночество, в одиночество и тоску.
– Вот как ты заговорил, Ваганов, знай, дескать, и мое ослиное копыто… Ну, Ваганов, Ваганов! А ты, Белов, чего отмалчиваешься? Небось забыл, кто тебя поднял из района в область? Добро не помнишь, Белов! Неблагодарными мы умеем быть, Белов, а вот помнить, кто поднял в область, – не помним!
Как нашалившего ученика, как барин смерда, отчитывал Пермитин своего референта, и Белов все больше и больше скрючивался – так был запуган и забит Пермитиным. Ах ты, черт, как все-таки слаб человек! Усмехнувшись, Никита Ваганов поднялся, не оглядываясь, тихонечко вышел из кабинета, сладостно думая, что дни директора комбината «Сибирсклес» сочтены, и, к великому огорчению, Пермитин один не уйдет – потянет за собой многих хороших и достойных людей, страдающих самым распространенным человеческим заболеванием – трусостью.
В коридоре пахло мастикой и застарелым деревом массивных дверей.
Ника Астангова прибыла в загс без фаты, естественно, раздраженная тем, что пришлось уступить будущему мужу; вместе с ней на черной «Волге» прибыли родители, красивая подружка-свидетельница, а с Никитой Вагановым притащился пешком сопящий и всем недовольный Боб Гришков – свидетель со стороны жениха. Всю дорогу он распространялся насчет того, что, как свидетель, сыграет роковую роль в семейной жизни Никиты Ваганова: «Проверено, Никит! Я произвожу опустошение, приношу несчастья и прочее. Идиотистика и даже… Отпусти меня, душа горит по пиву! О, непуганые идиоты!» От него пахло потом и перегаром. Лицо лоснилось, но глаза были предельно веселыми, и ворчал он так, для порядка, по своей, гришковской сущности – прекрасный и хороший Боб! Увидев Нику в свадебном платье, он немедленно полез целоваться, назвал ее «кыс-кой», наговорил кучу комплиментов – не все благопристойные.
– Товарищ Астангова! Товарищ Ваганов!
Металл, бетон и стекло, полированное дерево, зеленые шторы, парусящие на ветру, музыка Мендельсона, похожая на стюардессу работница загса, цветы – регистрация произошла стремительно, словно посадка на опаздывающий рейс Москва – Камчатка. «Согласен!» – «Согласна!» – «Обменяйтесь кольцами!»
– У нас нет обручальных колец, к сожалению.
– Да что вы говорите? Не может быть!
– А может, уважаемая, колец-то нету.
И Ника подтвердила глухо:
– Мы без колец! Без них, то есть без колец…
Удивленная пауза не продлилась и тридцати секунд, затем мгновенно все печати и подписи были поставлены, Габриэль Матвеевич Астангов и теща Софья Ибрагимовна бледнели и краснели в положенное время – волновались с нужной интенсивностью; свидетель Боб Гришков из-за катавасии с кольцами хохотал на весь прозрачный зал, красивая свидетельница со стороны невесты трагически прижимала руки к плоской груди. Жених Никита Ваганов исподтишка грозил кулаком Бобу Гришкову, но и сам похохатывал.
– Позвольте пожелать вам…
– Ты ее бросишь, ты ее бросишь! – вдруг страстно прошептала в ухо Никиты Ваганова его жена Ника Астангова. – Ты ее обещал бросить, и ты ее бросишь! Эту Нелли, эту противную Нелли…
Он не видел ничего противного в Нелли Озеровой, скорее наоборот, она была не противной, а приятной, но он бодро ответил шепотом:
– О чем речь? Я ее брошу, раз обещал бросить! И – точка!
О точке не может быть и речи…
* * *
За свадебным столом Боб Гришков скоренько напился, сделался – это с ним бывало – милым, мягким, разнеженным, половину речей вел на хорошем французском – профессорское дитя, очаровал все застолье, но уснул еще до того, как Никита Ваганов и Ника Ваганова, взявшая фамилию мужа, отъехали в трехдневное свадебное путешествие на старом-престаром пароходе «Пролетарий», колесном пароходе с дубовым салоном для пассажиров первого и второго классов, с бренчащими жалюзи на окнах, с белоснежным и широким, как рояль, капитаном Семеном Семеновичем Пекарским – таким же древним, как и его разболтанная посудина.
