Втайне от Мариэ мы связались с одним человеком, работающим в компании, основанной ее дедом, и выяснили кое-что, касающееся ее жизни после того, как она осталась совсем одна. Например, что случилось с отцом ее детей, этим мужчиной, которого она называет Саттян. Он совершенно опустился. Стал алкоголиком и не имеет силы воли, чтобы подняться на ноги. Мариэ было бы тяжело узнать об этом. Когда Саттян сказал, что хочет переехать к ней вместе с Митио, она — ради всех — согласилась, хотя отлично знала, что не любит его больше, и это согласие тяготило ее…
Спасти Саттяна от гибели мы не можем, но не хотим, чтобы и Мариэ пошла тем же путем… Так что же нам делать?
У меня не было для них ответа.
— А сюжет для сценария, о котором вы только что рассказали, сценария, в котором вы размышляете о жизни Мариэ, — он что, оборвался на полуслове, и продолжения нет? Один пустой экран?
— В последней сцене мы думали показать ее чуть постаревшей и примирившейся с жизнью, но как к этому подойти — непонятно, — мрачно сказал Асао, явно уже не надеясь получить у меня хороший совет.
Молчание было прервано моей женой, которая все время слушала, не вмешиваясь в разговор.
— А помнишь роман Бальзака, который ты давал Мариэ? Она сказала, что, читая, смогла уловить в нем связь с тем, что случилось с Мусаном и Митио. Не хочешь рассказать им об этой книге? Возможно, Мариэ найдет в ней ту зацепку, которая позволит ей прийти к чему-то новому… И в тот момент им следует быть наготове, ты согласен?
В подтексте того, о чем говорила жена, я слышал непогасшее сопротивление; когда я в первый раз посоветовал Мариэ прочитать «Сельского священника», она яростно спорила, доказывая, что трагедия ее подруги никак не связана с тем, что повлек за собой грех Вероники. Необходимо было объяснить Асао и его друзьям, как в одинокой угрюмой квартирке в Мехико я, безо всяких на то логических оснований, объединил в своем сознании Мариэ с Вероникой, — хотя ужас, который я ощущал при мысли, что, если бы мой ребенок покончил с собой, этот удар был бы гораздо сокрушительнее, чем воздаяние за любой совершенный мной грех, и мог, пожалуй, рассматриваться как некое психологическое основание.
Героиня романа, Вероника, обезображена после перенесенной в детстве оспы. Но в конце жизни, лежа на смертном одре и получив разрешение на публичное покаяние, она, как пишет автор, выглядит очищенной от скверны и полной жизни, как в те времена, когда ее называли «прекрасной госпожой Граслен». Так обращались к ней, замужней женщине, известной благотворительнице, хозяйке салона. И это обращение, как и рассказ о чудесном возвращении красоты к ней, девушке, в моменты, когда она испытывала религиозный восторг, предвосхищают финальное преображение в сцене публичного покаяния.
Итак, разрушенная красота заново возвращается в конце жизни и невозможное становится возможным. Похожий мотив звучит и в «Холодном доме» Диккенса, написанном примерно в то же время; должно быть, лицо, изуродованное оспой, было трагедией, знакомой тогда многим девушкам.
Но осознание Вероникой своей греховности никак не связано с оспой и последствиями болезни.
Она изменяет мужу, и эта измена приводит к убийству. Ее возлюбленный Ташрон идет на ограбление, чтобы добыть деньги, необходимые им для бегства в Новый Свет, а в результате убивает человека, которого хотел обокрасть. Вероника тоже присутствует на месте преступления и, скрыв это, лишает любовника возможности оправдаться, опираясь на смягчающие вину обстоятельства. Испытываемое чувство греха заставляет ее носить власяницу, жить практически в голоде и вложить все силы в попытку возделать полоску бесплодной земли.
И все это перекликается с мотивом возвращения красоты изуродованному лицу. Если бы Вероника не испытала чувства греховности, к ней не вернулся бы лучезарный облик, отнятый оспой, иными словами: она не смогла бы превратить невозможное в возможное…
Теперь посмотрим, что происходит с Мариэ. Сначала у нее рождается умственно неполноценный ребенок, потом его младший брат в результате несчастного случая становится инвалидом, и, наконец, они оба кончают жизнь самоубийством. Услышав в Мехико о случившемся, я подумал, что череда таких невообразимых несчастий способна сокрушить, как внезапно уродующая оспа, — только, конечно, гораздо страшнее…
Чтобы оправиться от боли, Мариэ нужно совершить грандиозный поступок, превратить невозможное в возможное. Именно это, я думаю, вы и пытались сделать в своем сценарии — представить себе путь выздоровления души. И неожиданно поняли, что натолкнулись на непробиваемую стену.
Бальзак, возможно, подскажет вам, как продолжить эту историю; я имею в виду чувство греховности, испытывая которое Вероника идет к выздоровлению. Пережив такую потерю, в которой, как говорит моя жена, разумеется, нет никакой ее вины, Мариэ наряду с сожалением невольно обречена испытывать и некое чувство греховности, это, думаю, неизбежно. Думаю, прежде всего это и волновало вас, всех троих… Печаль безгранична. И все-таки передо мной мелькнул облик Мариэ, которая, опираясь на чувство греховности, могла бы обрести силы для крупного начинания, в процессе которого, может быть, невозможное станет возможным…
— Крупное начинание… Ведь мы слышали: Мариэ тоже говорила об этом, — сказал Асао и повернулся к друзьям, ожидая от них подтверждения. — А в романе подробно описан проект возделывания этой земли?
Я вынул издание, снабженное рельефной картой Монтеньяка, и протянул им. Потом описал место действия — кусок заброшенной бесплодной земли, расположенной у края огромного леса с протекающей по нему рекой, описанный Бальзаком с тем же темпераментом, что и характеры главных героев, например Вероники, а также план, составленный архитектором, напоминающим мне лидеров студенческого движения шестидесятых, и пути его воплощения, отмечая при этом без всяких на то оснований определенное родство между натурами архитектора и Асао с его друзьями…
— Смелый проект, — сказал юноша, внимательнее всего изучавший карту, — но если там была река, каждый год разливавшаяся в период дождей, и твердое каменистое русло, которое можно использовать для отвода воды, уверен, они могли справиться с таким делом. Даже и без специальных машин это было под силу упорно работающим крестьянам, тем более что средств им было выделено достаточно.
— Коити занимался в университетском семинаре по проблемам перекрытия рек, — пояснил мне Асао, — но когда мы заканчивали учебу, гидроэлектростанций было уже достаточно, и даже на самых больших, где прежде работали сотни людей, теперь нужны всего два-три человека, хоть как-то разбирающихся в компьютерах…
— Может быть, за границей все иначе, но здесь, в Японии, никто уже не занимается изменением рельефа крестьянских земель, — сказал Коити. — Если Мариэ вдруг захочет затеять такое дело, у нее будут большие проблемы с поисками энтузиаста.
— Да-а, но это вовсе не обязательно должны быть общественные работы. Если мы сможем помочь ей обрести силы, достаточные, чтобы взяться за что-то — за что угодно, — это уже будет говорить о том, что мы действуем правильно… Неважно, что получится, пусть она делает все что угодно, но только не стонет и не ходит, как лунатик, ночь напролет из угла в угол. — Это уже была реплика Тору, самого молчаливого из компании; он заговорил впервые за все время обсуждения, да и вообще я в первый раз услышал его голос. Законченный интроверт, он теперь так волновался, что глаза покраснели от напряжения.
Сердечно поблагодарив мою жену за то, что она упомянула бальзаковского «Сельского священника», они откланялись.
Закончив в следующий раз заниматься с Хикари, Мариэ не поделилась мыслями о прочитанной книге, Да и возможности такой не было. Когда они закончили урок, у меня сидел гость, и мы лишь мимолетно поздоровались. А вскоре после этого вернулась учительница Хикари, и это положило конец еженедельным визитам Мариэ.
Сыграв короткое музыкальное сочинение, написанное Хикари под руководством Мариэ, преподавательница сказала, что грусть слышится в нем гораздо больше, чем в прежних его вещах. Потом сыграла эту вещь снова, специально для нас, и мы с женой полностью с ней согласились. Музыка явно выросла из горестных чувств Мариэ, бессловесно переданных ею Хикари, хотя она лишь поправляла написанное, когда это вступало в противоречие с правилами композиции. И мелодия, и гармония были придуманы самим Хикари…
Чтобы не запутаться в написанном, мы посоветовали Хикари давать каждой маленькой пьеске заглавие. Он делал чистовой вариант и вкладывал озаглавленное в отдельную папку. До сих пор в названиях появлялись разные «Вальсы», «Сицилианки». Теперь же — не знаю, советовался он с Мариэ или додумался сам, — жена вдруг обнаружила в папке новый лист, на котором было написано «Воспоминания о Мусане».
