На последних школьных экзаменах к нему были снисходительны. Выпускной он провел в обществе стеснительного зубрилы-отличника и противного ябеды-уродца. Ночью вернулся домой и лёг спать. Перед рассветом, казалось, провалился в какое-то видение, но буквально через секунды оно оборвалось. Утром поехал сдавать документы в институт, который когда-то окончил папа.
"Вы знаете", – строго говорила врач приемной комиссии, держа перед собой его медицинскую справку со штампом "состоит" в графе "Психиатр" и уже не загадочными для Спирита цифрами, – "у нас учиться очень тяжело, у нас студенты испытывают большие перегрузки. Вам стоит подумать, можно ли Вам учиться у нас". "Хорошенько подумать" — добавляла она, возвращая Спириту бумаги. Его трясло, он не смог ответить ей ничего.
"Они не имеют права не принять твои документы. Мы поедем вместе с тобой, и никто не посмеет так говорить", – со слезами кричала мама. Спирит не поднимал лица и продолжал лежать, уткнувшись головой в постель. "Пожалуйста, поедем! Мы уже обо всём договорились, мы беседовали с деканом, секретарем приемной комиссии, проректором. Тебе нужно только приехать, они не могут принять документы без тебя. Не думай, у тебя будет другой диагноз и никто не будет об этом знать, это врачебная тайна. Нужно собраться и поехать. Ты же мужчина".
Спирит практически не вставал с постели. Не мылся и не брился, его лицо, недавно узнавшее лезвие, покрылось жесткой щетиной. В больницу его повезли на такси.
Доцент с бородкой был в отпуске. Рекомендованный им не менее титулованный коллега был страшно занят и сбагрил Спирита врачу сильно пьющему и мрачному, как могильщик. Лечить следовало, по-видимому, антидепрессантами, но новый доктор всем препаратам предпочитал аминазин. Спирит впервые испытал такое. Мышцы его были скованы, он испытывал постоянную потребность двигаться, и всё было безразлично, безразлично до омерзения. Угнетала только потребность непрерывно ходить. Спирит может рассказать, как гудела труба в сортире, побуждая вставать и опять отмерять шагами коридор, какой визгливый голос был у санитарки, загонявшей в палату, как пряно пахли розы, принесённые соседу, перед Той ночью, когда он в очередной раз почувствовал, что наконец-то проваливается в тупое забытье, глубокую, бездонную пропасть.
Кто мог бы подумать, что он взлетит из неё!
Спирит был Океаном, катил свои воды к берегам материков, множеством морей пытался проникнуть в их сердцевину, мощными течениями охватывал острова. Хранил в себе мириады существ, нёс тысячи кораблей. Бесновался и утихал. То обнимался с Землёй и нежно ласкал её. То беспощадно бил её берега, сам трепеща от подземных толчков и порывистых ветров. Никогда ещё в видениях он не был таким огромным. Затем вдруг стянулся, превратился в маленький островок, посреди беспредельного морского простора. Спирит жил наперекор Океану и вместе с ним, направляя свои берега против его волн, удерживал вокруг себя ракушечьи укрепления, набирал влагу дождя и отдавал её солнцу, стремясь остаться неизменным, таким, каким был нужен всему живому, обитавшему на нём и связанному с ним каждым движением.
Могучие полуобнажённые люди, что высадились на нём, сразу его ощутили. Поклонялись ему и дрожали перед ним. Едва зайдя на его берег, просили, чтоб он принял их, дал им пищу и кров. Называли его повелителем и Богом, грозили смертью всякому, кто посмел бы обидеть его, передавали друг другу десятки табу, призванные хранить его покой.
Что могло быть всесильней этой власти?
Но вот люди сделали изображенье и назвали его – им, стали приносить ему украшения и пищу, сладкий дым сжигаемых трав, бешено танцевать вокруг, внезапно простираясь ниц.
И неожиданно он почувствовал себя тем, кем они хотели его видеть, деревянным идолом со страшно раскрашенным лицом и грубо сработанным телом. Но всё же похожим на тех, что его сотворили. Он впитывал пористыми деревянными губами кровь, которую дарили ему, Духу, властителю. Но, став таким, как они, принялся служить им, подчиняться заклинаниям стариков, приносить в их сети, тянувшуюся к нему рыбу, открывать плоды своих почв, яйца птиц, нашедших на нем приют. И, будучи Богом, он стал слугой, невозможно было не слушаться новых хозяев, что преклонялись пред ним, но знали, как им управлять. И Спирит вспомнил, как Океанской пучиной он размывал берега и создавал дуновение ветра, чтобы потом принять берега, как свои пределы и трепетать от грозных тайфунов и штормов, что носились над ним и качали его, как дитя.
Он вырвался внезапно, и сразу же в жесточайшую явь, вскочил на постели и впился руками в металлическую кромку кровати, застыв, как астматик, судорожно пытаясь отдышаться.
Темноту разрешали свет ночника и свет из коридора, отделённого прозрачной дверью. Тишина была полной, безумные, одурманенные снадобьями, даже не посапывали во сне, санитарки и медсестры тоже где-то дремали, забыв о надёжно смирённых подопечных. Форточка милостиво была приоткрыта, и к Спириту бежал свежий, густой воздух ночи.
Его грудь успокаивалась, содрогаясь реже и реже. В эти минуты Спирит познал, что ему безразлично, здоров он или болен, ждёт ли его безумие или озарение, странен ли, страшен ли он со стороны, но ему необходимы, сладостны, дороги лишь его сновидения, важно лишь проживать их снова и снова, а что будет вокруг, что будет потом – не имеет никакого значенья. Спирит был лёгким, как шар, за спиной у него наверняка были широкие крылья и он до сих пор удивлён, почему в самом деле не парил в ту ночь над койками сумасшедших, над зарешёченным зданием, над облаками Москвы, над Землёй, над Вселенной.
Его ждали затем немалые тяготы и муки. Но, всегда, очнувшись от отчаянья и страхов, он вспоминал этот сон. Вспоминал, что живет для того, чтобы видеть сны. Прошло девять лет, он выстроил свою жизнь так, чтобы всё в ней подчинилось этой цели.
И теперь каждую ночь, расставаясь с ним, Аня знала, небывалые путешествия ожидают Спирита.
**************
Аня срывалась с откоса и падала. Это повторялось снова и снова. Хотя давно пора было привыкнуть, да и что такого было в их ночных прогулках? Но нет, она проваливалась и переставала ощущать под ногами почву даже в те ночи, накануне которых бывала дома, с утра хлопотала, а затем, то задумчиво листала страницу за страницей, то беспорядочно включала и выключала телевизор. В такие дни ей то и дело приходили на ум предыдущие прогулки, а, когда вечерело, она уже предвкушала новую, чуть ли не готовилась к ней. Выходила из дома заранее, напряженно силилась угадать, откуда вынырнет Спирит, представляла, как он приблизится своей сомнамбулической походкой, отрывисто скажет ей: ”Здравствуй”, протянет руку...
Появление Спирита всегда оставалось внезапным. Нежданный вихрь налетал на Аню, смерч уносил её. Спирит брал её за руку и уводил в неведомый прежде город, и Аня не успевала понять, когда сгорели мосты назад.
Что говорить о ночах, перед которыми её носили троллейбусы и метро, она засыпала на лекциях, сдавала коллоквиумы, отсиживала часы. Заглядывала в кафе, в магазины, или к какой-нибудь приятельнице, с которой судачила о чём угодно, но не о том, куда уходит каждый вечер после заката. Ужинала на ходу, суматошно крутилась возле раковины и плиты, перекидываясь рассеянными фразами с мамой. Выбегала, едва поправив чёлку, выглядывающую из-под шапки, осторожно спешила по гололёду плохо освещённых улиц. И, поскользнувшись, вдруг – находила руку Спирита. Муравейник, кишевший вокруг неё, сметался, и Аня обнаруживала, что попала в многоликую и гулкую ночь. Она переживала подобное только в детстве, у моря. Её хотели увести от пахучих, нежно качающих волн, и, исчерпав все моленья остаться, даже слезы и всхлипы, она замечала – жар песка забрал прохладный полногрудый ветер, вместо ликующих голосов детей шуршит и бьётся неотступный рокот прибоя, и темнота опускается неумолимо быстро, будто только что, здесь же не царило раскалённое солнце.
И забыв обо всём, Аня бродила со Спиритом. Мимо закрывших свое уродство темнотой огромных стен и башен. По бликующим серым мостовым, по слякоти, нараставшей с появлением тепла. Под гуденье проводов, свист ветра и дальний шум одиноких машин. Каждый раз, сонная, поворачивая ручку замка своей квартиры, где мама давно забылась тревожным сном, Аня спрашивала себя, а была ли эта ночь или только почудилась. Она виделась ей чередой полутёмных картин, которые показывал ей Спирит, картин, открытых только ему и ей, неведомых никому другому. Ей больше не мерещились чужие взгляды, напротив, верилось – в эти ночи, кроме неё со Спиритом, нет никого во всей Москве.
Поначалу даже иногда забывала, что на этих прогулках они всегда были втроём.
Если Аня и отмечала, что Спирит пришёл один, проходило лишь несколько минут, и Джек неизменно возникал в отдалении, деловито сопровождал их, то забегая вперед, то труся в стороне или отставая. Чаще он сразу приходил вслед за Спиритом, наклонив морду к земле и недовольно перебирая лапами. Затем устремлялся подальше от них, подходя лишь на короткое время. Ошарашенная, удивленная рассказами Спирита, Аня умудрялась пропускать недолгие мгновения, когда Джек выбирался на освещённые места. Теперь выжидала, ловила их. Чтобы любоваться.
