Сейчас он наберет в грудь побольше воздуха. Губы сжаты, в глазах – жуки сношаются! Сейчас! Сейчас старпом получит! Ну? Давай!
И тут Геня оглушительно пернул!
Я от неожиданности – даже рот раскрыл. Старпом, по-моему, тоже.
А Геня обмяк весь, обмяк.
И куда все делось, куда?
Леха Бобров, по кличке Бобер, – тучный, белесый, тупой – действительно похож на бобра: спина согнутая, шеи нет. холка вздыблена, и усы торчат, а выражение на лице – точно он только что осину свалил.
Леха такой старый – его убивать пора. Леха служил на нашем плавстрашилище артиллеристом-торпедистом, и трехтонные краны для погрузки торпед находились в его заведовании.
– Как-то двигатель с этого его сокровища сняли для ремонта и положили в тенечке для созревания – пусть отдыхает.
– И пролежал он там недели полторы. А за это время рядом с ним на палубе наросли груды всякого металлолома: все подумали, что здесь собирают металлолом на сдачу.
А там рядом объект приборки у радистов. Радисты ходили-ходили, потом у кого-то проходящего вдоль спросили для очистки совести:
– Слышь, ты, это не твоя х-х-ерундовина? Нет?
И выбросили двигатель за борт – тот только булькнул. Командир вызвал Леху и спрашивает:
– Бобров, что у нас с двигателем?
– Все нормально, товарищ командир, – говорит Леха, – оттащили к трубе.
– К какой трубе? – спросил командир без всякой задней мысли.
– А к этой… как ее… к забортной, – ответил Леха без всякой передней.
– А-а, – сказал командир, – ну и что?
– Разбираемся, товарищ командир.
– Хорошо.
Совсем «хорошо» командиру стало тогда, когда он узнал, к какой «трубе» оттащили двигатель.
– Ты-ы-ы!!! – орал он Лехе. – Гавв-но-о!!!
А Леха молчал, сопел, и выражение на лице у него было – будто осину свалил.
Комиссия по проверке организации борьбы за живучесть застала Сергей Сергеича врасплох. Он не успел улизнуть, и теперь он стоял рядом с батарейным автоматом во втором отсеке и вымученно улыбался.
Сергей Сергеич (кличка Эс-эс) – был заместителем командира по политической части на этом атомоходе. Кроме того, он был уже очень стар, когда попал на железо, так стар, что ни черта не знал, хотя по борьбе за живучесть в отсеках подводной лодки он мог долго говорить нужные слова, прикрывая свое полное отсутствие выписками из КВСа[3]. Проверок он боялся панически.
– Аварийная тревога! Пожар во втором! – настигла его вводная, поданная проверяющим.
Она ударила его в спину между лопатками, как черная стрела, и он завис, сжался.
Захлопали переборки, личный состав заметался по отсекам.
– Задраена носовая переборка!
– Личный состав включился в индивидуальные средства защиты! – вводная отрабатывалась.
Проверяющий, грозный капитан первого ранга из бывших командиров, нашел Эс-эса среди ящиков. Огромный, как скала, он завис над ним и прочитал бирку на кармане рабочего платья: «Зам. командира по политической части».
– Ага, – сказал он.
Как всякий бывший командир, проверяющий не любил замов.
«Попался, говнюк!» – говорили глаза проверяющего. «Не на-до!» – молили глаза Эс-эса.
«А вот мы сейчас увидим», – не умолялись глаза проверяющего.
– Ваши действия по вводной «пожар в отсеке»? – спросила скала в звании капитан первого ранга у съежившегося замполита,
У зама много действий. Откройте корабельный устав, и вы увидите, чего там только не наворочено.
Во рту у Эс-эса стало кисло, противно стало, мысли потемнели, спутались и сбились в войлок. Он даже забыл на время, как его зовут. Он не помнил ничего. Время шло, и нужно было что-то говорить, а он только улыбался, потел и жевал воздух.
– В ы н о ш у к о м а н д и р а, – пролепетал он наконец чужим голосом, влажный и дурно пахнущий.
– Ч т о – о – о?! – загремела скала в звании капитан первого ранга на весь отсек. – Что? Поссать ты его, что ли, выносишь?
– Нет, вы послушайте, что он говорит! – возмущался проверяющий, призывая в свидетели весь отсек. – Выносит он его, выносит поссать!
Эс-эс больше ничего не сказал. Он стоял такой маленький, ушастенький, всклокоченный, вцепившийся в какой-то ящик и все еще улыбающийся. Все плыло в розовом тумане, и где-то из тумана все еще доносился до него голос проверяющего из очень большой комиссии по проверке организации борьбы за живучесть.
Петр Петрович после безнадежных попыток проглотить сгусток слизи, хрипом втянутый из носа в глотку, проснулся, сел на постели, сказал: «Черт!», увидел в будильнике четыре часа утра и, откинувшись, воткнулся в подушку.
Прошла целая неделя после похода, а автономка продолжалась каждую ночь: снилась вахта, лодка, старпом и прочая гадость. Жуть да и только!
Надпочечники не дали ему увянуть. Они затеребили мозг. Мозг открыл рот и вложил в него страдальческое мычание.
Минут двадцать шла тяжелая внутренняя борьба, можно сказать, даже схватка; в конце концов Петр Петрович встал и с немым выражением лица, мимоходом стянув с жены одеяло, под тонкие повизгивания отправился в закуточек, целиком оборудованный для дум и страданий.
Кишечник оживлял дорогу на языке труб и кларнетов; желудок шевельнулся и, пока Петр Петрович, пошатываясь, разговаривал с белым жертвенником, напомнил хозяину, что в четыре утра первая боевая подводная смена стартует на завтрак. Срочно захотелось есть. Жена проснулась от возни в холодильнике.
– Петя, – накрылась она одеялом, – ты где? А?
– Сейчас, – вяло отозвался полуслепой Петя, нащупав сметану, – сейчас…
Что-то пресное, тягучее безвкусно полезло в рот. «Замерзла», – решил для себя Петр Петрович и дожевал все.
– Замерзла, – повторил он для жены и, накрывшись с кряхтеньем, сытый, теплый, угасал, угасал, угасал…
– Что замерзло? – где-то там наверху, как звезда из космоса, отозвалась жена.
– Что замерзло? – все сильней просыпалась она.
– Сссы-ау-ах… сметана-а твоя… – умирал на сегодня Петр Петрович.
– Какая сметана? Господи! – пихнула его жена. – Ты чего там съел? Там же не было сметаны! Ты чего сожрал, несчастье?
– Все-все-все, – скороговоркой гасил отдельные вспышки сознания Петр Петрович.
– Все, – затих он и подвел черту, – нор-маль-но… все…
– Петька! – села жена вертикально. – Ой! Там же тесто было старое… ой, мама!
Она полезла через Петю. Тот дышал, как бегемот под дрессировщиком, – одними ноздрями.
– Скотина! – ахнуло из холодильника, – Сожрал!
– Петенька, – склонилась она через минуту к губам Петра Петровича, стараясь уловить самочувствие сквозь свист, – а может, касторочки выпьешь, а? И сейчас же пронесет! Касторочки. а? Ложечку…
– Сейчас, сейчас… – скакала по комнате и где-то чтото открывала, – вот, Петенька, открой ротик, ну, одну ложечку… вот так… и все будет нормально…
Наутро все было нормально. Военно-морской организм Петеньки – организм ВМФ! – усвоил даже касторку!
Швартовка к родному пирсу с полного хода – большое прикладное искусство. Военно-морской шик. Представьте себе; белый пароход, а может быть, даже и серый, с ходу, на всех парах, весело, вместо того чтобы по всем законам гидродинамики врезаться, перевернуться, развалиться и затонуть, – па крутом вираже останавливается у пирса как вкопанный, как мустанг останавливается. Красиво, черт побери!
Капитан нашего помоечного корыта – катера военно-морского (разумеется, у нас там что-то иногда даже с ходу стреляло) – всегда любил швартоваться вот так – на полном ходу. Носом в пирс. Скорость дикая. Остаются какие-то метры, дециметры-сантиметры, и…
– …Осади! – кричал он в машину, и машину оса-жи-вали, и корыто с диким ржаньем вставало на дыбы и …замирало у пирса.
И вот в очередной раз, когда до пирса остается совсем ничего, на бешеной скорости…
– …Осади! – кричит капитан. – Полный назад!
– А назада не будет, командир… – сказал ему спокойненько мех. – У уас заклинило.
– Вот это да! – сказал командир в пяти сантиметрах от пирса. – Чтоб я сдох!
И тут же лбом он пробил стекло, вылетел через него и полетел сдыхать.
Два дизеля сошли с фундамента; мотористы вздохнули и вспорхнули; сигнальщик, тараторя, нырнул в открытый люк; швартовщики взмыли и сгинули, а боцман… боцман должен был врезаться средней своей частью в реактивную бомбометную установку и кое-что там себе кокнуть. Но! (Моченая пися эрцгерцога Фердинанда!) В последний момент, с огромными глазами газели, в жутком перенапряжении он преодолел два метра в высоту и еще четыре в сторону и рухнул в студеные воды Баренцева моря, как метеорит.
Полпирса пропахали. Hoc—в гармошку. И самое странное, что все остались живы.
Вот такие мы лихие,
Мужеложству вопреки.
Командующий дал полюбоваться своей верхней розовой десной, потом помассировал ее языком, поискал, поцокал и вошел в рубку,
