Пашка засмеялся, ничего не сказал, вышел на улицу.
Была сырая темная ночь. Недавно прошел хороший дождь, отовсюду капало. Лаяли собаки. Тарахтел где-то движок.
Пашка вошел в РТС, где стояла его машина.
Во дворе РТС его окликнули.
— Свои, — сказал Пашка.
— Кто свои?
— Холманский.
— Командировочный, что ль?
— Ну.
В круг света вышел дедун сторож, в тулупе, с берданкой.
— Ехать, что ль?
— Ехать.
— Закурить имеется?
— Есть.
Закурили.
— Дождь, однако, ишо будет, — сказал дед и зевнул. — Спать клонит в дождь.
— А ты спи, — посоветовал Пашка.
— Нельзя. Я тут давеча соснул было, дак заехал этот…
Пашка прервал словоохотливого старика:
— Ладно, батя, я тороплюсь.
— Давай, давай. — Старик опять зевнул.
Пашка завел свою полуторку и выехал со двора РТС.
Он знал, где живет Настя — у самой реки над обрывом.
Днем разговорились с Прохоровым, и он показал Пашке этот дом. Пашка запомнил, что окна горницы выходят в сад.
Сейчас Пашку волновал один вопрос: есть у Платановых собака или нет?
На улицах в деревне никого не было. Даже парочки попрятались. Пашка ехал на малой скорости, опасаясь влететь куда-нибудь.
Подъезжая к Настиному дому, он совсем почти сбросил газ, вылез из кабины. Мотор не заглушил.
— Так, — негромко сказал он и потер ладонью грудь: он волновался.
Света не было в доме. Присмотревшись во тьме, Пашка увидел сквозь голые деревья слабо мерцающие темные окна горницы. Сердце Пашки громко заколотилось.
«Только бы собаки не было».
Он кашлянул, осторожно потряс забор — во дворе молчание. Тишина. Каплет с крыши.
«Ну, Пашка… или сейчас в лоб получишь, или…»
Он тихонько перелез через низенький забор и пошел к окнам. Слышал сзади приглушенное ворчание своей верной полуторки, свои шаги и громкую капель. Весна исходила соком. Пахло погребом.
Пашка, пока шел по саду, мысленно пел песню про восемнадцать лет, одну и ту же фразу: «В жизни раз бывает восемнадцать лет». Он весь день сегодня пел эту песню.
Около самых окон под его ногой громко треснул сучок. Пашка замер. Тишина. Каплет. Пашка сделал последние два шага и стал в простенке. Перевел дух.
«Одна она тут спит или нет?» — возник новый вопрос.
Он вынул фонарик, включил и направил в окно. Желтое пятно света поползло по стенкам, вырывая из тьмы отдельные предметы: печка-голландка, дверь, кровать… Пятно дрогнуло и замерло. На кровати кто-то зашевелился, поднял голову — Настя. Не испугалась. Легко вскочила и пошла к окну в одной ночной рубашке. Пашка выключил фонарик.
Настя откинула крючки и раскрыла окно.
Из горницы пахнуло застойным сонным теплом.
— Ты что? — спросила она негромко. Голос ее насторожил Пашку — какой-то отчужденный.
«Неужели узнала?» — испугался он. Он хотел, чтобы его принимали пока за другого. Он молчал.
Настя отошла от окна. Пашка включил фонарик. Настя прошла к двери, закрыла ее плотнее и вернулась к окну. Пашка выключил фонарь.
«Не узнала. Иначе не разгуливала бы в одной рубахе».
Пашка услышал запах ее волос. В голову ударил горячий туман. Он отстранил ее и полез в окно.
— Додумался? — сказала Настя слегка потеплевшим голосом.
«Додумался, додумался, — думал Пашка. — Сейчас будет цирк».
— Ноги-то вытри, — сказала Настя, когда Пашка влез в горницу и очутился с ней рядом.
Пашка продолжал молчать. Обнял ее, теплую, мягкую. Так сдавил, что у ней лопнула на рубашке какая-то тесемка.
— Ох, — глубоко вздохнула Настя, — что ж ты делаешь? Шальной!..
Пашка начал ее целовать. И тут что-то случилось с Настей: она вдруг вывернулась из его объятий, отскочила, судорожно зашарила рукой по стене, отыскивая выключатель.
«Все. Конец». Пашка приготовился к самому худшему: сейчас она закричит, прибежит ее отец и будет его фотографировать. Он отошел на всякий случай к окну.
Вспыхнул свет. Настя настолько была поражена, что поначалу не сообразила, что стоит перед посторонним человеком почти нагая.
Пашка ласково улыбнулся ей.
— Испугалась?
Настя схватила со стула юбку и стала надевать. Надела, подошла к Пашке. Не успел он подумать о чем-либо, как ощутил на левой щеке сухую горячую пощечину. И тотчас такую же — на правой.
Потом некоторое время стояли друг против друга, смотрели… У Насти от гнева расцвел на щеках яркий румянец. Она была поразительно красива в эту минуту.
«Везет инженеру», — невольно подумал Пашка.
— Сейчас же убирайся отсюда! — негромко приказала Настя.
Пашка понял, что она не будет кричать — не из таких.
— Побеседуем, как жельтмены, — заговорил Пашка, закуривая. — Я могу, конечно, уйти, но это банально. Это серость. — Он бросил спичку в окно и продолжал развивать свою мысль несколько торопливо, ибо опасался, что Настя возьмет в руки какой-нибудь тяжелый предмет и снова предложит убираться. От волнения Пашка стал прохаживаться по горнице — от окна к столу и обратно. — Я влюблен, так. Это факт, а не реклама. И я одного только не понимаю: чем я хуже этого инженера? Если на то пошло, я могу легко стать Героем Социалистического Труда. Надо только сказать мне об этом. И все. Зачем же тут аплодисменты устраивать? Собирайся и поедем со мной. Будем жить в городе. — Пашка остановился. Смотрел на Настю серьезно, не мигая. Он любил ее, любил, как никого никогда в жизни еще не любил.
Она поняла это.
— Какой же ты дурак, парень, — грустно и просто сказала она. — Чего ты мелешь тут? — Она села на стул. — Натворил делов и еще философствует, ходит. Он любит!.. — Настя странно как-то заморгала, отвернулась. Пашка понял: заплакала. — Ты любишь, а я, по-твоему, не люблю? — Настя резко повернулась к нему — в глазах слезы.
Она была на редкость, на удивление красива. И тут Пашка понял: никогда в жизни ему не отвоевать ее. Всегда у него так: как что чуть посерьезнее, поглубже — так не его.
— Чего ты плачешь?
— Да потому, что вы только о себе думаете… эгоисты несчастные! Он любит! — Она вытерла слезы. — Любишь, так уважай хоть немного, а не так…
— Что же я такого сделал? В окно залез — подумаешь! Ко всем лазят…
— Не в окне дело. Дураки вы все, вот что. Тот дурак тоже… весь высох от ревности. Приревновал ведь он к тебе. Уезжать собрался.
— Как уезжать? Куда? — Пашка понял, кто этот дурак.
— Куда… Спроси его!
Пашка нахмурился.
— На полном серьезе?
Настя опять вытерла ладошкой слезы, ничего не сказала. Пашке стало до того жалко ее, что под сердцем заныло.
— Собирайся! — приказал он.
Настя вскинула на него удивленные глаза.
— Поедем к нему. Я объясню этим московским фраерам, что такое любовь человеческая.
— Сиди уж… не трепись!
— Послушайте, вы!.. Молодая, интересная… — Пашка приосанился. — Мне можно съездить по физиономии, так? Но слова вот эти дурацкие я не перевариваю. Что значит — не трепись?
— Куда ты поедешь сейчас? Ночь глубокая…
— Наплевать. Одевайся. На — кофту! Пашка снял со спинки стула кофту, бросил Насте. Настя поймала ее, поднялась в нерешительности.
Пашка опять заходил по горнице.
— Из-за чего же это он приревновал? — спросил он не без самодовольства.
— Танцевали… ему сказал кто-то. Потом в кино шептались. Он же дурак набитый.
— Что же ты не могла ему объяснить?
— Нужно мне объяснять! Никуда я не поеду.
Пашка остановился.
— Считаю до трех: раз, два… А то целоваться полезу!
— Я те полезу! Что ты ему скажешь?
— Я знаю что!
— А я к чему там?
— Надо.
— Да зачем?
— Я не знаю, где он живет. Вообще надо ехать. Точка.
Настя надела кофту, туфли.
— Лезь. Я за тобой. Видел бы кто-нибудь сейчас…
Пашка вылез в сад, помог Насте. Вышли на дорогу.
Полуторка ворчала на хозяина.
— Садись, ревушка-коровушка!.. Возись тут с вами по ночам.
Пашке эта новая нежданная роль нравилась.
Настя залезла в кабину
— Меня, что ли, хотел увозить? На машине-то?
— Где уж тут!.. С вами вперед прокиснешь, чем…
— Ну до чего ты, Павел…
— Что? — строго спросил Пашка.
— Ничего.
— То-то. — Пашка со скрежетом всадил скорость и поехал.
…Инженер не спал, когда Пашка постучал ему в окно.
— Кто это?
— Я.
— Кто я?
— Пашка. Павел Егорыч.
Инженер открыл дверь, впустил Пашку. Не скрывая удивления, уставился на него.
Пашка кивнул на стол, заваленный бумагами.
— Грустные стихи сочиняешь?
— Я не понимаю, слушай…
— Поймешь. — Пашка сел к столу, отодвинул локтем бумаги. — Любишь Настю?
— Слушай!.. — Инженер начал краснеть.
— Любишь. Значит, так: иди веди ее сюда — она в машине сидит.
— Где? В какой машине?
