Но ты далеко! А он будет скоро совсем рядом. Что же мне делать? Два года. два года — такая пропасть времени!
Но ты знай, что люблю я только одного тебя, помни об этом всегда, и я буду с тобой рядом.
Сереженька, попробуй поговорить с ним сам. Вы же в одной части! Неужели вы не можете разобраться? Как я его боюсь! Он придет, он заставит забыть тебя. Он очень сильный, у него характер — о-го-го! Это точно! Помоги мне, ты моя надежда! Я не знаю, что мне делать!!! Он мне снится каждую ночь, снится: стоит и молчит, только смотрит — долго, пристально, будто укоряет. Но взгляд у него добрый, прощающий. Я знаю, он согласен все забыть, только бы нам быть вместе. Каждую ночь он смотрит на меня! Приезжай, молю тебя, приезжай, и ты все переменишь, вернешь себя мне. Ну, верни же, что же ты?!
Люблю, целую, навсегда твоя Люба.
И еще. Сергей, твой этот тип наглющий. Мишка Квасцов, мне просто проходу не дает. Болтает обо всем, позорит по институту, сплетни распускает — самый настоящий подлец! Но хватит о мелочах… Ты помни, все зависит лишь от тебя, только от тебя! Ну ладно, прости еще раз, Сереженька!
…Как же нам быть-то?! (без даты)".
Глава вторая
ДРУЗЬЯ И НЕДРУГИ
Июнь принес с собой дожди и прохладу. Небо затянулось пасмурной пеленой, стало низким, давящим.
— Май все тепло летнее съел, — приговаривал Сурков и вздыхал.
Ему верили, потому и не возражали, — кому ж знать причуды погоды, как не уроженцу деревни. Но в глубине души каждый надеялся, что лето, еще такое долгое, только-только начавшееся, порадует Подмосковье не одним солнечным деньком. На это намекал и неумолкающий утренний гомон птиц, мокрых, взъерошенных, но не унывающих, снующих тут и там по своим суетным птичьим делам. От их щебета становилось легче, вольготнее, даже дождевая вода под подошвами сапог, казалось, хлюпала бодро и весело, вызывая желание пробежаться босиком по прозрачным радужным лужам, как не в столь уж далеком детстве.
И бегать приходилось: по утрам, на физзарядке, и днем, на занятиях по тактике, и в пока еще коротких примерочных марш-бросках, и просто — бегать, бегать и бегать в повседневных кроссах, сгоняя с себя допризывный жирок, чувствуя, как на его месте затвердевают под распаренной кожей жилистые желваки мышц и приходит выносливость, приходит вместе с загрубевшими на ногах мозолями, с ожившими под тугими струями ветра легкими, с уверенностью, что всегда можно пробежать чуть-чуть больше.
Беготня сменялась сидением в классах. И тогда наваливалась всей тяжестью сонливость, затуманивала голову, спутывала липкой паутиной слабости тело.
Шел второй месяц. Незаметно для себя втягивались парни в армейскую жизнь.
Не так просто было получить разрешение. Но Сергей добился своего. Он считал, что имеет право на этот звонок. И его уверенность подействовала.
Оя долго не мог заставить себя набрать номер. Наконец решился.
— Алло?
К телефону подошла сестра.
— Валя, здравствуйте, это Ребров. Будьте добры. Любу!
— Сережа? Откуда вы?
— Простите, у меня всего две минуты, из дежурной части звоню, — Сергей приглушил голос и для пущей надежности прикрыл трубку ладонью, — тут это не полагается вообще-то.
— Все поняла, Сережа, одну минутку!
В трубке послышались торопливые удаляющиеся шаги, а потом еле различимые голоса: "Люба, тебя!" — "Ну я же просила не подзывать меня к телефону!" — "Это Сергей!" "Меня нет ни для кого, поняла — ни для кого!" Хлопнула дверь.
— Сережа, вы слушаете? Любы нет, наверно, только что вышла…
Ребров стиснул зубы. У него в голове вертелось навязчивое "ни для кого, ни для кого, ни для кого!".
— Сережа, что с вами? Вы слышите меня? Позвоните завтра! Или через пару дней. Алло?!
Сергей молча положил трубку на рычажки.
Дежурный старший лейтенант, пряча насмешливую улыбку под густыми русыми усами, спросил:
— Не повезло?
Можно было и не спрашивать — в эту минуту все, что творилось у Сергея внутри, все, что застилало туманом мозг, было написано на его лице.
Выходя из дежурки, Сергей почувствовал тяжесть в левой стороне груди, там, где во внутреннем кармане гимнастерки лежало зачитанное Любино письмо.
После обеда сидели в курилке под навесом, молчали, слушали, как барабанят по жестяной кровле крупные, но редкие пока капли.
Слепнев широко зевал, потягивался и тоскливо думал о том, что все вроде бы неплохо, но если бы ввели послеобеденный сон, было б совсем хорошо.
Сурков, уставившись отрешенными от всего земного глазами в мутную пелену, заунывно вытягивал какой-то бесцветный мотивчик.
Ребров с Хлебниковым притулились в углу курилки, молча попыхивали сигаретами, пуская белые клубы дыма вверх.
Черецкий маялся перед входом — несколько раз доставал из кармана брюк пачку сигарет, потом прятал обратно, обегал взглядом сидящих в курилке, будто желая сказать чтото важное, но ничего не говорил.
Вот пачка вновь очутилась в его руке, и, как бы помимо воли хозяина, от еле заметного щелчка в донышко из нее вынырнул белый цилиндрик. Слепнев, словно завороженный, следил за Черецким. Капли забарабанили сильнее, чаще.
Черецкий размял сигарету, постучал ей зачем-то по тыльной стороне ладони, потом понюхал с вожделением, прикрыв при этом глаза, и сунул обратно в пачку.
— Опять решил завязывать? — поинтересовался Слепнев.
Ответа он не дождался. А Черецкий будто бы вдруг, только теперь заметил Хлебникова, сидящего в углу, оживился, подошел к нему и устроился рядышком, лениво откинувшись на спинку и положив ногу на ногу. Глаза его подернулись дымкой, лицо расслабилось и приняло безучастное выражение, именно такое, какое приводило Суркова в тихий ужас.
Но на этот раз Черецкий на Леху не обращал внимания, видно, ему самому надоело уже подтрунивать над простодушным и безответным деревенским увальнем, и он решил выбрать жертву покрупнее. Не зная, как начать, а может, и просто оттягивая удовольствие, он молчал. И в самом молчании этом таилась какая-то злая веселость, граничащая с открытым вызовом и одновременно с кошачьей вкрадчивостью, с готовностью отступить, спрятать коготки.
Сергею на миг показалось, что, несмотря на неподвижную и внешне миролюбивую позу, Черецкий напоминает собой крупную хищную кошку, приготовившуюся к прыжку. И невозможно было определить, что эта кошка сделает в ближайшую минуту: прыгнет на жертву или же мягко отпрыгнет в сторону.
Черецкий для начала выбрал первое.
— Был у нас в школе учитель истории, — издалека начал он безразличным тусклым голосом, как бы пытаясь подавить зевоту, — мастерюга был, да-а!
Выдержал паузу, ожидая клевки на заброшенную им приманку. Но реакции не было. Все ждали дальнейшего. Слепнев даже протер рукой заспанные глаза и раскрыл их пошире, опасаясь прозевать самое интересное.
— Но с нашим Славиком тягаться — куда ему!
— Да ну? — нарочисто удивленно выдохнул Хлебников.
— Просто в подметки тебе не годится!
— Во дает! — подал голос Слепнев.
— Да-а, — продолжил Борька, — хоть тот и сорок лет науку долбал, но куда там до нашего светили! Славик собственными глазами все видал, без науки допер, вот в чем штука. Это ж надо, как нам повезло! С каким человеком служим! Слыхал, Сурок? У себя в колхозе расскажешь, не поверят! Он же со Святославом лично знаком был, хе-хе, тыщу лет назад познакомился!
По лицу Черецкого поползла самодовольная ехидная улыбка. Он бросил в костер затравку и теперь ждал, что этот костер разгорится и спалит в своем пламени умника Хлебникова.
Но тот, повернувшись к Черецкому, недоуменно спросил:
— О чем ты, Боря? Загадками говоришь.
И хотя каждый прекрасно понимал, о чем гoвoрит Черецкий, Славкина невозмутимость загипнотизировала садящих в курилке. Никто не мог понять толком, к чему этот разговор, и потому предпочитали не вмешиваться до поры до времени. Лишь Сергей несколько раз бросал в сторону Черецкого раздраженные взгляды, порываясь осадить того. Но и его останавливало, словно какое-то невидимое препятствие, спокойствие Хлебникова.
Напускное безразличие начинало покидать Черецкого — не было того главного, на что он рассчитывал: поддержки в розыгрыше. И оттого розыгрыш этот терял остроту в вообще грозил перерасти в какую-то глупую пустую нелепицу.
— Ты что, забыл, как нам лапшу на уши вешал после отбоя?! — стараясь вложить в голос побольше сарказма, выдавил Борька.
— Ну как же, дедушка, у тебя, наверное, старческий склероз? Я обычно сплю после отбоя, — сказал Хлебников и еле заметно моргнул глазом Слепневу. Тот расплылся в улыбке, дошло. — Может, тебе чего приснилось со дедовской немощи, так это бывает в твоем возрасте, Боря.
— Ага, — сквозь смех процедил Слепнев, — вот мне тоже намедни…
— Ты брось это! — оборвал Слепнева Черецкий, обращался он к Славке. — За дурака меня держишь, за дешевку?!
