В первый раз Аленкин в присутствии капитана так громко и так бесцеремонно говорил. А капитан не делал ему замечания.
Галашин молчал. Смотрел в ночь.
— Я тоже читал, — вымолвил он наконец, — только ведь написать — это легко, а… потом говорили — не успеет выйти на Волгу в этом году.
— А они успели — эх, молодцы какие, попасть бы на него, посмотреть.
Непривычно высоко несомые над водой, огни неизвестного судна слишком быстро приближались и били по глазам сильным, хмеляще радостным светом.
— Сейчас обходной даст, — глухо проговорил Матвей.
Капитан сказал:
— Как же он, черт, таким ходом прет и не боится сесть?
— Так у него же эхолот! — возбужденно зачастил Аленкин. — Он же в каждую минуту знает, какая под ним глубина.
— Эхоло-от! — зло повторил капитан. — Я знаю, что им не надо к наметке бегать. знаю. Я все знаю…
Он подошел к машинному телеграфу и резким движением перевел ручки со среднего хода на полный, да еще крикнул механику в переговорную трубу: «Самый полнай!»
Матвей волнение выражал только тем, что начал топтаться у штурвала.
Не бывало еще, чтобы «Седова» кто-нибудь обходил.
— Нагонит! — напряженно сказал капитан. — Все равно нагонит, да еще как быстро.
— Без груза он, — растерянно бормотал Матвей, — порожнем бежит, а кроме…
Больше ничего в рубке не расслышали. Матвеевы слова захлестнуло волной обходного сигнала. Он был низок, силен и певуч.
— Ну конечно же, «Доватор», — опять засуетился Аленкин. — Я сразу догадался, что это он — у него же морская сирена…
На левом мостике, пронзительный и лучистый, загорелся — погас, загорелся — погас белый огонек отмашки.
— Машите налево, — дрогнувшим голосом скомандовал капитан. Он стоял у задней стены рубки и через широкое окно сосредоточенно смотрел, как приближается к «Седову» флагман будущего Волжского флота.
Несмотря на черноту ночи, видна была поразительная белизна и стройность приближающегося судна. Ощущение стройности и величия подчеркивалось еще и мачтой, чуть отклоненной назад.
Когда неизвестное судно было метрах в пятидесяти от «Седова», капитан взялся за рукоять свистка, и в нарушение послевоенной традиции, по которой все суда на всем огромном плесе первыми салютовали «Георгию Седову», на этот раз по воле самого капитана «Седов» первым огласил ночь напряженными, высокими, хрипловатыми свистками приветствия.
Наступила наконец минута, когда суда поравнялись. С неизвестного корабля полыхнуло светом дневной беспощадной силы — это в ответ на приветствие, по речной традиции, были зажжеы все огни, какие только есть на борту. Снег потерял на мгновение белизну, точно растворился в свете. Бронзовые буквы крупно выпятились, и капитан прочитал их громко:
— «Генерал Доватор».
Из окна крытого морского мостика, высунувшись в метель, рябило чье-то лицо, мелькала снятая фуражка.
А еще через несколько мгновений все исчезло. Между удаляющимися кормовыми огоньками «Доватора» и «Седовым» вклинилась, все уплотняясь, черная метель. Щупая ее потемневшей за навигацию мачтой, «Седов» осторожно двигался вперед, как час назад, как полвека назад такими же ненастными осенними ночами.
— Обошел, как стоячее, — горько сказал Матвей.
Капитан не отозвался.
В рубке замолчали надолго.
Саша, знавший все особенности «Доватора», как знает всякий мальчишка каждую мелочь в новой марке автомобиля, которого он еще не видел, прикидывал: где интереснее работать — на таком или лучше дождаться сормовского, самого большого речного корабля.
Окоченев в продуваемой ветром рубке, усталый и взбудораженный, он выбирал. Тысячи соображений бродили, волновали. Одно не занимало его — попадет ли он на сормовское судно, возьмут его или не возьмут. Он знал, что возьмут…
Капитан, вернувшийся на свое обычное место, стоял, навалясь локтями на раму, но теперь в этой позе не было ничего домашнего. Странен сейчас был его силуэт: покатые плечи, шея, ушедшая в них, четкий, стремительный нос и неуловимое во всем этом напряжение делали его похожим на старого беркута. Казалось, выпрямится и грохнет любимую свою фразу: «Я рукастый, я от семи собак отгрызусь!»
Но далек был сейчас Галашин от гнева.
Каждый рейс, проходя мимо Сталинградской ГЭС, oн подмечает, следит, ждет часа, когда Волга будет перекрыта. И рад тому, что станет она цепью морей, и не рад. Но вот сейчас прошло судно, построенное для этих морей, и трудные мысли сделались явью.
Сузив глаза, он смотрел на суету метели и думал: «А что, если мне предложат работать на таком?.. Не пойду… не оставлю «Седова». Докажу, что на нем еще можно и надо работать!.. Еще как можно работать — получше, чем на новых!.. Еще поглядим, как на новых будут выполнять план. Надо еще посмотреть, что они дадут государству…»
Доверившись Матвею, он не смотрел, не видел Волги. Снег мельтешил в глазах. Было в этом что-то схожее с его мыслями, и Галашин раздражался этим. Страх оказаться ненужным оборачивался гневом против себя же. «Ладно, — решил он, — не позовут — уйду на берег совсем!» Но это не принесло облегчения. Он вспомнил вдруг: капитан Тучков ушел на берег и помер сразу. Врачи и причины не нашли. И тут же отлегло от сердца, он обернулся к Матвею и спросил:
— Видал, Матвей Иванович, кто на мостике был?
— Как не видать — Калиничев, то-то и есть…
Галашину приятно было получить подтверждение своей мысли в этом Матвеевом «то-то и есть», и он уже спокойно подумал: «Если Калиничеву доверили проводку «Доватора» в его первом, пробном рейсе, то о нем, Галашине, не забудут, быть этого не может!»
Один Матвей был спокоен, как всегда, и, как всегда, тих и безупречен у штурвала. Он по всем правилам дал обойти себя «Доватору», полюбовался им и продолжал стоять, спокойный, молчаливый — прежний.
Матвею Денисову даже в голову не пришло, что он, отличнейший рулевой, тоже мог бы работать на таком теплоходе. Даже не помечтал про себя!
Отчего это?
Наверно, оттого, что девятнадцать лет простоял человек на одном месте.
Старыми, очень еще зоркими глазами смотрел Матвей сквозь метель, не замечал ее, угадывал «черчение берегов» и по ним вел «Седова». Вел один. Капитана сейчас в рубке не было. И Матвей это знал. Не мог не знать и прощал…
Ослабевала постепенно чернота ночи. Снег не то чтобы редел — толщи его сделались прозрачными. Яснее стали сквозь них проглядывать берега.
До конца ночной вахты разговоров больше не было, только капитан сказал одну фразу не то в подтверждение, не то в продолжение своих мыслей:
— Река, она как время — течет только вперед!
Шло последнее лето исконного течения Волги по ее свободному от плотин и шлюзов плесу. И как всегда в преддверии больших перемен, и в природе и в людях отчетливее сказывалось то, что слагалось веками.
От Горького до Астрахани река была еще такой, как при Степане Разине, а в Городце, под Ставрополем, у Сталинграда уже намывались плотины; на пристанях и в пути волго-донские дизель-электроходы встречались с допотопными «Изумрудом» или «Яхонтом», поражавшими гигантскими колесами за кормой; ночи и дни, сбивая расписание всему флоту, шли плоты, а в рубках уже поговаривали о том, что через год-два весь лес пойдет на быстроходных баржах. А пока плоты запирали Волгу на перекатах. А пока на тех же перекатах держали флот караваны Волготанкера.
Удивительно выглядели и берега. Днем они казались пустынными. Кое-где, напоминая корявые карандашные наброски, разворачивались панорамы строек. Зато по ночам казалось — все, какие есть в Поволжье города, заводы, стройки, — все они выходят к воде огнями.
Но стоит взойти луне — и Волга снова другая: появляется в ней что-то былинное, волна тускла, звуки вкрадчивы; до самого стрежня доплывают запахи зелени и земли. На темени глубоких неподвижных заводей лежат, как струны, ровные белые блики, а в луговой стороне у заплесков вяло ворочается затухающая волна. Изредка выпятит ленивую длинную спину — и снова нет ничего, только пена яростно бросается на пески.
В такие ночи другим бывал и капитан: или всю вахту молчит, или без продыху «читает» вслух берега:
— Смотрите, вон ярок — тысячи таких на Волге. Ни черта на нем нет — ни колышка, ни кустика! А знаете, какое у этого ярочка имя? — И он произносит с волнением — Насоныч яр! На этом месте под бурлаком На-соном обвалился берег — Насона засыпало насмерть. Об этом нигде не написано. Я знаю, да еще такие же старики, как я, помнят…
Многое из рассказанного в этой книге с Большой Волги давно уже ушло. И тем более какие-то черты уходящего в прошлое важно, подчас необходимо сохранить.
Я сделала это для себя и других.
Репино — Ленинград
