В юности классическая литература была для нас действительно «учебником жизни», других учебников в советской империи просто не было, и тому, кто привык видеть в ней камертон верных жизненных пропорций и даже нравственности и морали, бывает непросто принять такое якобы снижение ее назначения. Книга, написанная для баловства, не содержащая пророчеств и предписаний нравственной гигиены, кажется выхолощенной. Тяжко и грустно бывает читателю, созревшему в условиях, сходных с теми, в которых выросли мы, прийти к итогу, в котором черным по белому значится, что литература — не религия, а претензия на волшебство, что писатель — не пророк, а фокусник, которого заботит больше всего, чтобы трюки его не показалось скучными.
В потекшем у нас с Эммой разговоре на заправке я почувствовал наряду с ее нежеланием углубляться в подробности их с Шарлем жизни последнего периода также что-то новое в отношении ко мне. Словно рухнул истлевший деревянный забор. Сравнение это кажется мне тем более уместным потому, что я, кажется, вообще не видел в здешней провинции таких заборов. Вместо них вгоняются в землю столбики (иногда это просто железные уголки), а между ними натягивается железная сетка. Далее следует радикальное различие: либо у забора высаживаются кусты или вьюнковые растения, полностью его скрывающие, либо остается голый безобразный забор. Вот это принципиальное новшество, заключающееся в том, что живая изгородь из кустарника, особенно в пору его цветения, выглядит гораздо красивее деревянного забора, а голая сетка со столбами — несравненно безобразнее, как и тот факт, что здесь в равной степени легко встретить и то, и другое, символизировало для меня отличие здешнего культурного фона с его контрастами красоты и безобразия от относительно ровного культурного фона покинутых нами мест.
Нас с Эммой, осознал я в течение этой первой нашей ближневосточной встречи, соединяет уже не только общее детство, старая дружба, недавний уход из жизни наших отцов, но и еще не выцветшие от времени, не потерявшие остроты воспоминания вроде этого — о деревянных заборах на окраинных улицах. И кажется, что-то еще, что в тот момент не поддавалось определению.
Терпеть не могу загадок и намеков, не задерживаюсь у телевизора, когда транслируют викторины, игры, требующие догадливости или эрудиции, пренебрегаю знакомством с всезнайками, но это непонятное что-то, похожее на перешептывания между селезенкой и печенью, сообщало мне, что в наших отношениях возможен поворот. Но какой? В какую сторону? Неужели в ту, о которой до сих пор и не мечтал? — не прелюбодействуй. Красивые буквы. Цветущая колючая живая изгородь для совестливого, не причиняющего зла ближнему индивидуума, каковым я (и вполне справедливо) считал себя в ту пору.
Как-то, ввязавшись в чтение серьезного романа внушительного объема и перевалив за его середину (не так легко мне, как видите, отвязаться от литературных ассоциаций), я обнаружил, что забыл имя автора. Это так озадачило меня, что я подумал, не начать ли мне сначала. Я несколько раз повторил имя писателя, перелистал страницы прочтенного текста, выхватывая отдельные фразы, и затем загорелся горячим желанием непременно дочитать книгу до конца, которого вообще-то у романа не было (автор умер раньше, чем завершил работу). Ближе к условному завершению чтения я впал едва ли не в эйфорию, много раз отнимал от номера последней страницы номер текущей, радуясь своему неуклонному продвижению. Нечто подобное я испытывал и во время стайерских забегов, которые очень любил в юности. Большую часть дистанции я держался в толпе в середине и только на последней трети и даже лишь на последних кругах дорожки нашей школьной спортивной площадки понемногу разгонялся и нагонял лидеров.
Я вряд ли сумею точно объяснить, почему мне вспомнились эти забеги и история чтения того длинного романа, когда я глядел на короткие, поддерживаемые матерчатым ремнем, шорты Шарля, явно привезенные «оттуда» (здесь носили более длинные и с завязками). Тапочки на нем, слава богу, были не матерчатые с затоптанными, засаленными задниками, а синтетические пляжные, но в бороздке подошвы одного из них, видимо, застрял мелкий камешек и иногда при ходьбе он издавал раздражавший меня скрежет об каменный пол. Шарль не мог не слышать его, но, наверно, ленился поискать и выковырять. Из-за этого скрипа мне представилось, что к той же или другой подошве, может быть, еще приклеились пару мокрых мелких опавших листков или обломков большого засохшего листа, и рано или поздно они отклеятся и появятся на полу за прошлепавшим в другой угол комнаты Шарлем. Не хватало еще ему извлечь из шкафа гитару с повязанным на ее гриф красным бантом и исполнить цыганский романс. Написав эти строки, я поймал себя сейчас на том, что мысленно прокручиваю в голове: «Утро-о-о туманное, утро-о-о седое…», — но тогда, хорошо помню, если и не яростно, то уж во всяком случае, энергично и жестко воспротивился ретроградному духу, которым на меня повеяло. Я вовсе не был склонен к отрицанию прошлого, «весь мир и т. д. мы разрушим до основанья, а затем…», конечно нет. Возможно, я испугался, возможно, мне показалось, что Шарль с Эммой близки к тому, чтобы сойти с дистанции, забросить на середине толстую книгу. В тот момент я отказался от своего предположения о поддельном характере Шарлевых еврейских корней, так как от него повеяло какой-то специфической расхлябанностью, хотя назвать его вид неряшливым или неопрятным никак нельзя было. И все же, если бы отношения его и Эммы оставались такими же, какими я запомнил их во время нашего наиболее длительного и тесного общения во время поездки по Кавказу, Эмма, кажется мне, позаботилась бы о том, чтобы он выглядел по-другому. Сама она была тоже одета по-домашнему, и я не без некоторой боли в сердце опознал в ее одежде хорошие, но не новые вещи, из тех, которые отдают обеспеченные местные женщины «помощницам по дому». И это опять толкнуло меня к цепочке догадок: совместная жизнь с родителями на первом этапе после переезда обеспечивала Шарлю и Эмме финансовую выживаемость на достаточно длительный срок, и тем не менее, она занималась и витринами в супермаркете и, по-видимому, домашней работой в частных домах, и значит, делала это, скорее всего, ради личной независимости и чтобы меньше находиться дома.
Я стал приглядываться к Эмме внимательнее, опасаясь увидеть в ней следы надлома, и еще больше — обнаружить в себе зачатки чувства жалости к ней. Думаю, она разгадала мои мысли, и я словно получил в ответ заряд мелкого колючего снега, хлестнувшего из ее глаз прямо мне в лицо. Я вынужден был даже отвести взгляд, но внутренне возликовал: нет, эта новая Эмма — все та же, она по-прежнему невыносима. Я в конце концов не удержался от счастливой улыбки и добавил к ней еще парочку каких-то мелких примирительных жестов (в зоологическом переводе на собачий — дружелюбно повилял хвостом).
Один умник (любитель щеголять наблюдательностью) как-то, не зная о нашем близком знакомстве, сравнил ее с сильно охлажденной газированной водой. «Приятно, — сказал он, — но не хватает сиропа». Дурак! Я представил себе прозрачную воду со светлыми пузырьками, льющуюся в стакан из высокого гудящего автомата, выхватил мысленно этот стакан, отставил его на соседнюю запасную решетчатую позицию в нише-пещере из нержавеющей или просто хромированной стали, а остаток струи набрал в ладони, мелкими глотками, наслаждаясь, выпил, а остатки влаги плеснул себе в лицо, втер ладонями в кожу. Дурак, не дурак этот «наблюдатель», но светлая чистота Эммы схвачена им с достойной похвалы точностью.
Не очень-то понятны мне были благодушие и полная беспечность Шарля. Видимо, он был все еще в состоянии душевного подъема после того, как они разъехались с его родителями, и дамоклов меч постоянной необходимости выбирать между ними и Эммой в мелких бытовых конфликтах больше не нависал над ним. Кроме того, он только что устроился на смехотворно оплачиваемую, но все-таки близкую к специальности работу. Грыжа его, похоже, не мучила, и он даже не поморщился, когда я специально попросил Эмму добавить мне в кофе сухого молока и проследил за выражением его лица. Он явно расцвел здесь и просто потряс меня, когда заявил, что даже после внезапного ночного всплеска чьей-то речи за окном, когда он различает, что это ивритская речь, у него становится спокойно на душе. Я не знал умиляться мне или потешаться над ним, но не сделал ни того, ни другого, так искренен он был. Видимо решил, что здесь никто уже не сдернет с него шорты, хотя по-прежнему носил их с ремешком то ли по привычке, то ли на всякий случай.
Квартира, которую они снимали, была на первом этаже многоэтажного дома, но с участком земли, который так понравился Шарлю, что именно он всегда выманивал нас из комнат в крытую беседку с двумя диванчиками и небольшой травяной площадкой вокруг, где мы были отчасти видны прохожим и тем привлекли внимание соседей (конечно, это Эмма была приманкой, на которую клюнул бы и тонкоголосый скопец).
