Ознакомительная версия.
Но почему каждый любовник пытается избежать потасовки? Почему он предпочитает скрыться, почему он патологически боится любого, даже худосочного мужа? Он же любовник! И по своему определению должен превосходить мужа качеством и количеством своего мышечного и прочего тела, да и бодростью духа должен превосходить. Во всяком случае, с точки зрения жены, или по-другому — любовницы. Ведь именно за эти его достоинства — повышенное качество тела и духа — она его скорее всего и выбрала, и предпочла командировочному мужу.
Но нет. Народная мудрость уверяет нас, что любовник всегда стремится избежать непредвиденной встречи. И постыдно ретируется. «Почему?» — спросите вы меня, — обратился я к собранию, хотя оно ничего не спрашивало. — Да потому что он всерьез опасается встречи с мужем, справедливо полагая, что не выдюжит возможной стычки и пострадает в ней.
А все оттого, что моральная сила не на стороне любовника. Не может он, какой бы увесистый и нагулянный ни оказался, еще больше обидеть супруга. Ну как можно? Мало того, что он супруга с помощью его жены уже сильно обидел, так еще после такого и морду ему набить. Нет, не может нормальный, человечный любовник пойти на такую жестокую несправедливость.
Потому, Жека, я и обращаюсь к тебе, — обратился я к Жеке, — может, ты и не знаешь, но мужики, хоть и животные двуногие с одной всего-навсего головой, но моральные принципы в них природой от рождения заложены. Не во всех, но в основном заложены.
И тот, который любовник, он, несмотря на явное удовольствие, получаемое от чужой жены, в глубине себя супруга ейного жалеет и сочувствует ему всей душой. Потому как понимает если не умом, то сердцем, что мы все есть в основе своей — супруги. Рано или поздно, больше или меньше, напрямую или лишь в каком-то смысле, но мы все — супруги! И все своим супружеством потенциально уязвимы! И с нами такое запросто может случиться, и на нас найдется управа в виде крепкого, налитого, вызывающего эрекцию любовника. Не у нас вызывающего, а у дорогих наших подруг.
И не может поэтому любовник, который, повторю, сам в душе немного супруг, не может он оказывать законному семьянину сопротивление. Моральный дух для такого сопротивления у него сломлен. Потому и ретируется он, то в окно, то в шкаф, то куда удастся.
Я посмотрел на людей, сидящих вокруг. Они слушали и реагировали, кто улыбкой (Жека), кто одобрительными кивками (Илюха), а Инфант, тот вообще приоткрыл свой зубастый рот. Настолько интересно ему оказалось познавать не познанный доселе мир.
— Ну а при чем тут ее родитель? — стал спрашивать он, подразумевая все-таки Жекиного родителя.
А вот при чем, — вспомнил я. — Если бы я опрометчивой своей оплошностью вызвал у него приступ агрессии, тогда не поздоровилось бы мне. Ведь я так или иначе, но оказался в чужой постели, как тот самый любовник, не умеющий и не могущий противостоять справедливому мщению. И прибил бы меня тогда родитель. В конце концов для некоторых отцов, пусть даже и взрослых дочерей, чувство мщение за дочь вполне соизмеримо с таким же чувством за свою жену. В общем, второй вариант — выкрикивать приветствия лежа, укрывшись в кровати, показался мне не очень удачным.
— Да, наверное, — согласился Илюха, который так искренне проникся моим щекотливым положением, что не меньше меня пытался найти из него выход.
— Был, конечно, и третий путь, — продолжал я. — Выскочить, стараясь незаметненько, из родительской спаленки и проскочить в твою, Жека, комнату, туда, где комкались сброшенные в беспорядке на пол мои спасительные вещи. Пусть не все бы я успел натянуть на себя, пусть только нижнюю часть нижнего белья. Потому что маек я не ношу. Но хотя бы успеть прикрыть свой самый отчаянный стыд. Так как никогда я не был нудистом и эксгибиционистом тоже не был никогда.
На последнее длинное слово Инфант мгновенно отреагировал и встал в познавательную стойку. Но скоро ему пришлось из нее выйти.
— Но, перебегая из комнаты в комнату, — не отвлекаясь, продолжил я сюжет, — мне пришлось бы издавать шум и шорох. А если опять поставить себя на место родителя, то приглушенная перебежка да мелькающая тень в простыне собственного коридора могли вызвать у него подозрения: а уж не завелись ли в доме приведение или другие бесполые духи? Хотя нет, духи пятками о паркет не шумят и к трусам так безудержно не стремятся. И опять же напугаться мог сильно родитель. А от напуганного человека — хрен его знает, что от него ожидать. Может, инфаркта, а может, и ножевого нападения.
— Ну и чего ты сделал? — осведомился Илюха, который хоть и пытался найти выход из моей безвыходной ситуации, но, похоже, не получалось у него.
— Был, конечно, еще и четвертый путь, как и у того витязя на перекрестке. Он же тоже мог с перекрестка повернуть назад, туда, откуда только что прибыл. Просто он не догадался. А я вот догадался и потому решил не выбирать никаких путей, не дерзать попусту, а отдаться на милость великодушного случая. В конце концов, что тут особенного? Утро, я в постели, никого своим видом не оскорбляю, не эпатирую, потому как безупречно прикрыт простыней, да и забот никому не доставляю. Подумаешь, спит человек, утомленный ночными заботами, и отчего ему мешать надо и тревожить его до срока? Как в той песне, помните: «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат». Хотя родитель скорее всего свистать по-птичьему не умел.
— Ха, ха, ха… — оценил шутку про родителя Инфант, но никто его не поддержал.
— Короче, принял я самое конформистское решение — не рыпаться никуда, не дергаться, а застыть в ожидании и притвориться глубоко спящим. Авось вообще не заметит. В конце концов, чего ему в рабочий день в квартире болтаться? Сделает свое дело и отвалит. И освобожусь я. К тому же, может, он сюда, в мою… то есть в его комнату и не заглянет даже. И пронесет меня лихая на колченогих своих лошадях.
— Колченогих? — встретил очередное незнакомое слово Инфант.
— Не знаю, — быстро ответил я, потому что действительно не знал. — Помню, что есть такие лошади, но кто они, чем отличаются, какая такая «колча» у них на ногах? Не знаю, никогда не интересовался.
— Зачем тогда говоришь? — стал критиковать меня сразу Инфант, а вот Илюха заступился:
— Ладно, Инфантик, не переходи на галоп, — натянул Илюха вожжи, и Инфант застыл на месте. — Так чего, стариканер, дальше было? Давай рассказывай, а я пока выпью немного.
Так вот, притворился я, значит, спящим. Хотя, как оказалось, притворяться спящим не так-то просто. А все оттого, что повернуться из-за шороха нельзя, вот все сразу, как назло, и затекать начинает — руки, ноги, суставы, мышцы. И вообще, неожиданно оказалось, что это очень утомительно — без дела утро впустую пропускать. Раньше, когда добровольно пропускал, всегда естественным и нормальным казалось. А вот когда на осадном положении, когда не свободен, то сразу утомительно стало.
— Все от головы, — закивал мне Илюха, осваивая массивный глоток. — И не только когда притворяешься. Когда не притворяешься, от нее тоже многое зависит.
— А тот, который родитель, он все копается где-то там за стенками, и я вообще уже не понимаю: ну чего ему там нужно, почему столько времени все это занимать должно? Которое все катило и катило, без остановки. Сколько накатило — не знаю. Может, час, а может, и три, и я все лежал и лежал, прислушиваясь. Оказалось, что это пытка такая изощренная, которая не только на тело, но еще и на психику действует разрушительно. В общем, полностью выпал я из времени из-за чудовищной, средневековой этой пытки, да и часов на руке не оказалось. Я же говорю — всю одежду в другой комнате оставил. А часы — они в каком-то роде тоже одежда, так как тоже часть тела прикрывают.
— Несчастненький, — снова пожалела меня Жека. — Видишь, как постель может удручать, когда в ней один.
Я посмотрел на нее внимательно. Неужели мой рассказ все же навеял на нее хоть какую-то ностальгическую эмоцию? Но в Жекином смеющемся личике разобраться было непросто. И я не стал разбираться, а вернулся к повествованию:
— А потом все-таки наступила развязка, потому что не могло же так продолжаться до бесконечности. Вот и родитель зашел, наконец, в мою комнату. В смысле, в свою. В смысле, в ту, где я лежал окаменевший, с практически полностью атрофированными конечностями. Там у них справа у двери шкаф такой стоял, типа горки, вот он в него и полез. Я же говорю, искал он что-то. Так он и роется в шкафу, и меня, затаившегося на кровати под недвижимой от страха простыней, не замечает.
А я знай себе сладенько так посапываю, ладошки под щечку сгреб, калачиком свернулся и даже улыбаюсь безмятежно. То есть стараюсь произвести впечатление максимально беззаботного, такого младенческого невинного сна. Потому что, если он на меня все же внимание обратит, то чтоб понял сразу, что только хороший человек с чистой совестью может так безмятежно спать. Что не опасен я и не надо сразу в кухню за ножиком.
Ознакомительная версия.
