Во-первых, по его мнению я поступил некорректно, послав его куда подальше. Я не имел права его /так /оскорблять. Во-вторых, с точки зрения их вывернутой этики, этот малый вообще не сделал ничего плохого. Украв у меня собаку, он как бы выполнил свою работу, за которую я (или другой покупатель) обязан заплатить. Сколько: это вопрос переговоров.
У меня в голове такое не укладывалось. Если бы он /нашёл /мою собаку и потребовал обещанное вознаграждение, даже крупное, это было бы некрасиво, но справедливо. Но он-то именно украл на продажу, не поленился купить для Улана паспорт, заплатить за стрижку. Понятно, что делал он это обдуманно, скорее всего – не первый раз. То есть, по мнению Грома, профессионально.
– Правильно – неправильно, а я его поймаю, – заявил Феликс. -
Просто хочется посмотреть, что это за субчик.
Глаза у него уже горели знакомым нехорошим огнем, между бровей пролегла резкая складка, ноздри раздувались.
– Я под это не подписываюсь, – сказал Гром.
Без Феликса я не справился бы уже с первым препятствием – не нашёл бы дом. Улица находилась совсем рядом с редакцией, но была какая-то хитрая. Номера шли именно до того дома, который нам нужен и возобновлялись с того, который уже не нужен. Это напоминало какую-то чертовщину, от которой голова шла кругом – у меня, но не у Феликса.
– Пойдем на станцию "скорой помощи", – предложил он. – Они там знают /все /дома во всем городе. Это круче паспортного стола.
"Скорая помощь" тоже находилась рядом, через дорогу от редакции.
Я почему-то принимал её за пожарную часть.
Феликс бочком проник в приоткрытые ворота гаража и стал рыскать между машинами в поисках кого-нибудь живого. Ноги автомеханика, торчащие из-под брюха одной из машин, ответили, что искомое лицо только что отдежурило сутки и теперь у него два выходных.
Феликс нырнул в какую-то металлическую дверцу и повёл меня лестницами, коридорами, опять лестницами и ещё длинными коридорами.
Через приоткрытые двери одной из комнатушек мы увидели двух девушек с сигаретами, в коротких белых халатах, разрезанных сбоку до того уровня, где положено начинаться трусам. Девушки были не то уставшие, не то поддатые. Одна из них при виде Феликса выпустила накрашенным ртом струю дыма и протянула:
– О! Мужчинка!
Другая смущенно захихикала.
– Это салон красоты? – нашелся Феликс. – Я просто ослеплен.
Девчонки, а где здесь какой-нибудь фельдшер или док?
Девушка махнула сигаретой в дальний конец коридора.
– А что вы хотели, мужчина? – спросила вдогонку другая, более трезвая или серьезная.
– Любви! – ответил Феликс.
– Со мной работала медсестра на "скорой", когда я фельдшером был, вот в такой юбчонке и малиновых колготках, мы с ней дежурили по суткам, так когда моя Олька её увидела… – рассказывал Феликс через плечо, но я так и не узнал окончание истории про медсестру в малиновых колготках. В конца коридора, за столиком, сидел и заполнял какую-то бумагу небритый доктор в зеленом халате, пилотке и джинсах, с покрасневшими от бессонницы глазами.
– Здор/о/во! – протянул ему руку Феликс.
– Здоровей видали, – без улыбки ответил доктор, но пожал руку свободной левой рукой.
– Улица Орловская, дом шесть, – сказал Феликс.
– Это по ту сторону оврага, напротив бывшего кинотеатра, пешком за пять минут доберетесь. На машине – за десять, – ничуть не удивился доктор.
– Да знаем мы, где Орловская, номер шесть не найдем, – сказал
Феликс, предлагая доктору сигарету.
– А вы и не найдете. Её снесли, кроме шестого дома, и построили вдоль оврага, а шестой остался во дворе, между сараями, жёлтый двухэтажный, – сказал доктор, недоуменно переводя взгляд с Феликса на меня, словно его разбудили в незнакомом месте.
– Понял, не дурак, – бодро улыбнулся Феликс. – Привет Федулу от
Феликса. Я ему перезвоню.
– Кто это был? – просил я на улице.
Феликс пожал плечами.
Мы нашли шестой дом не через пять минут, а через две минуты. Это была двухэтажная оранжевая кооперативная постройка пятидесятых годов с единственным подъездом, перед которым вперевалку прогуливалась бабуля в валенках с калошами и сиреневом пальто с выеденным молью коричневым воротником. При виде нас она смутилась и стала удаляться в сторону сараев, но Феликс перекрыл её путь.
– Витька здесь живёт? – спросил он развязно, но строго.
– Какой Витька, на что он вам? – заволновалась старуха.
– Не рассуждать мне: дома или нет? – прикрикнул Феликс.
Старуха захныкала:
– Ой, говорила я ему, не связывайся ты с энтой собакой. На кой она нужна, одна говно от неё… Нету Витьки, на работе. Пойдем, сынки, отдам я вам энту собаку, будь она неладна…
Всё получилось даже удачнее, чем я предполагал. Ярость моя за время поисков поулеглась, и мне не очень-то хотелось выяснять отношения, брать кого-то нахрапом и кувыркаться в грязи посреди весеннего великолепия.
Старуха ещё колупалась с замком, а с той стороны уже раздавались визги и поскребывания моего Улана. Отстранив старуху, Феликс ринулся в открытую дверь, и Улан, подхваченный во встречном прыжке, забился в его объятиях, облизал его лицо, залепил слюной очки.
Всю дорогу до моего дома Феликс нес Улана на руках и разговаривал с ним, как с блудным сыном. Мне тоже хотелось потискать спасенную собаку, но Феликс имел на это большее право.
Так и вижу я его, идущего по весеннему сверканию улицы пританцовывающей боксерской походкой, с разлетающимися крыльями-полами расстегнутого кожаного пальто, с прижатой к груди крошечной собачкой, улыбающегося своей волчьей, хищной улыбкой.
И долго ещё после этого я вздрагивал при виде долговязых очкариков с такими же носами, такими же ёжиками на голове, так же размашисто, легко шагающих-танцующих по улице. Почти как Феликс, но не совсем. Совсем не так, если приглядеться как следует.
У меня была извращенная фантазия: воображать смерть самых дорогих людей, когда я чаще всего думал о них, больше всего беспокоился. Что бы это значило с точки зрения психологии: "Любимых убивают все"? Не знаю, не хочу углубляться. Возможно, я не один такой и это как раз естественно.
Как бы то ни было, каждый раз, когда у меня появлялся друг неразлей-вода, или мудрый наставник, перед которым я преклонялся
(всего-то несколько раз в жизни), я вёл с ним непрерывный внутренний диалог, спорил или соглашался по разным вопросам, представлял себе его поведение в том или ином случае, его отношение к тем или иным поступкам… и вдруг воображал его похороны. Как я веду себя в этот момент: трогательно, мужественно, безутешно. Как я вообще смогу жить без этого человека, если даже в разлуке беседую с ним? Стоит ли после этого жить?
Я с возмущением отгонял от себя эту сладко-болезненную, позорную мысль, обзывал себя нехорошими словами, но навязчивую мысль усилием воли прогнать нельзя. Её можно только укрепить.
И вот этот гадкий сорняк разрастался во всем пышном цвете безобразия многочисленными подробностями такой реальности и яркости, что от них невозможно было оторваться. Я пишу роман, в котором увековечиваю своего друга под вымышленным именем, он переживает не только своего прототипа, но и автора, а исследователи годы спустя копаются в биографии Феликса и пытаются отделить факты от вымысла, питая легенду до бесконечности.
Ко мне, маститому старику, приходит с рукописью талантливый сын
Феликса, я помогаю ему продвинуться, и он становится моим единственным учеником, вторым сыном, точной молодой копией моего друга, рядом с которой моя жизнь проходит ещё один, дополнительный виток. Я, наконец, женюсь на вдове Феликса и заменяю Гришке его отца, родителям – сына.
Подобный бред возникает в тот момент, когда моему другу и нашей дружбе ничто не угрожает. Но абсолютных отношений не существует, и даже мания без подпитки угасает, чтобы перейти в другую, более свежую манию.
Вы встречаетесь всё реже. Ты работаешь в другой редакции, где отношения всё жестче, всё капиталистичней, где всем наплевать на твои писательские амбиции и никто не позволит, чтобы ты три дня в неделю гулял, а остальное время отмокал на диване, не притрагиваясь к компьютеру, где надо не ждать работу, а искать – а не то из твоих рук её мгновенно выхватят другие, менее притязательные. К тому же, другу не нужна твоя помощь. Скорее – он вытащит тебя из беды, как бывало не раз. А без него и неприятности как будто поутихли.
И вот это произошло. У тебя нет никакого предчувствия, никаких знамений, никаких причин для беспокойства – сколько раз я это замечал. Последнее время ты о нём вообще не вспоминал. Просто звонит его жена и сообщает, что Феликс в больнице, в реанимации, без сознания, головная травма. Первые несколько минут до тебя не доходит, услышал ты это наяву или тебе почудилось, даже настроение ещё не испортилось. У тебя, как нарочно, много дел, надо решить проблему с женщиной, и ты не хватаешь тачку, чтобы лететь в больницу мгновенно (как в мечтаниях), а откладываешь посещение до вечера.
