— Я играю Освальда, — сообщил юноша.
Эди улыбнулась ему:
— Так я и думала.
Он засмеялся, словно фыркнул.
— Нетрудно догадаться, если персонажей всего пять…
У него были тонкие черты лица и худоба, которая у Эди почему-то всегда ассоциировалась с поэтами времен Первой мировой.
— Кстати, у нас один и тот же цвет глаз и волос, — заметил юноша. — Мать и сын.
Эди смерила его оценивающим взглядом.
— Полагаю, тебе достался отцовский рост…
Он усмехнулся.
— Помимо всего прочего.
— Помню, — кивнула Эди. — Ох и пьеса.
— Да уж, не водевиль…
— Значит, на репетициях будем умирать со смеху. Так всегда бывает, когда пьеса мрачная.
— Кстати, я Ласло, — представился юноша.
— Знаю. Такая экзотика.
— А мою сестру зовут Оттоли.
— Она актриса?
Ласло покачал головой.
— Скоро будет врачом. — Он сопроводил слова невнятным жестом. — Никогда еще не играл в пьесах Ибсена.
— Я тоже. По-настоящему.
— Я даже не надеялся…
— И я.
— Отвратный был кастинг.
— Ужасный.
Он улыбнулся.
— И все-таки мы здесь, мама.
— Если не ошибаюсь, — улыбнулась Эди, — ты периодически называешь меня «мамулей». По крайней мере в этой версии.
Он изобразил легкий поклон.
— Мамуля.
Она огляделась. Смуглая девушка с кудрями, перевязанными на макушке оранжевым шарфом, болтала с режиссером, стоя в почти вызывающей позе танцовщицы — ноги под странным углом к телу и откляченный зад.
— А как тебе Регина?
Он обернулся.
— Жуть.
— Тебе, кстати, с ней целоваться.
— Жутко вдвойне.
— Привыкнешь, — пообещала Эди, — даже двух недель не пройдет.
— Видите ли, я всего год как окончил театральную школу… — с жаром ответил он.
Эди уставилась на него в упор, улыбнулась и взяла его за руку.
— Какая прелесть, — сказала она.
Барни настоял, чтобы Кейт отправилась на работу в такси. Три недели она чувствовала себя так плохо, что безвылазно просидела дома, и вот теперь, в первый ее рабочий понедельник, Барни не желал рисковать. Он сам вызвал такси и даже оставил для таксиста на кухонном столе двадцатифунтовую купюру, придавленную апельсином.
— Только один раз, — предупредила Кейт.
Взглянув на купюру, она пожалела о том, что Барни ее оставил. Забота сама по себе очень приятна, но чужая навязанная воля, подкрепленная деньгами, — совсем другое дело. За предусмотрительность Кейт была благодарна, за деньги — нет. В конце концов, она еще работает и вполне способна сама оплатить поездку на такси. Апельсин она положила обратно в вазу с фруктами, подумала и воткнула туда же купюру, как флажок.
В такси на Кейт нахлынуло невыразимое облегчение: оттого, что больше не хочется умереть, что незачем сидеть в четырех стенах, что на работе ее ждет такая отрадная — по сравнению с домашней заботой — обезличенность. Правда, на работе свои сложности и люди, от которых лучше держаться подальше, но с другой стороны, за них незачем нести ответственность. Никого из них не придется с жаром благодарить за любое выполненное дело, ведь для этого их и нанимали.
Как хорошо, что Роза попыталась навести в квартире порядок. Вернувшись домой после выходных, проведенных в Дорсете у родителей Барни — слишком много еды, с точки зрения Кейт, чересчур много заботы, внимания, мягких подушек и встревоженных вопросов, — они обнаружили, что квартира пропахла хлоркой, а все комнаты до единой приобрели странный вид, словно некий природный катаклизм взбаламутил было их, но вдруг утих, не завершив начатое. Роза умела браться за дело и энергично доводить его до какого-то промежуточного этапа, но закончить работу, замести следы, подумать о завершающих штрихах было выше ее сил — она искренне не понимала, зачем это нужно. Такими были и ее университетские эссе: энергично и решительно начавшись, они просто останавливались, не дойдя до конца, словно в авторе внезапно иссякло топливо. Барни оглядел гостиную.
— Словно кто-то оставил окно открытым, и по дому пронесся ураган.
Кейт была несказанно благодарна — в сущности, особенно благодарна — за то, что в момент их возвращения Розы не оказалось в квартире. Она оставила на кухонном столе в вазе связанные в тугой пучок чахлые тюльпаны из супермаркета и записку с сообщением, что она уходит на всю ночь. Чувствуя себя предательницей, Кейт приоткрыла дверь в комнату Розы и заглянула внутрь. Постель была, грубо говоря, заправлена, пол условно чист, потому что всю одежду Розы, сваленную кучей в одном углу, прикрывал оранжевый твидовый пиджак, раскинувший рукава, словно для гротескного объятия. Кейт сглотнула. На перевернутой коробке из-под вина, заменявшей Розе прикроватную тумбочку, стояли кружка и стакан. Подавив желание войти и забрать их, Кейт прикрыла дверь.
На следующее утро, в предвкушении свободы целого рабочего дня, оказалось гораздо проще воспринять старания Розы. «Потеря работы, размышляла Кейт, — почти то же самое, что и разрыв отношений, даже если работа не представляла ценности. Когда тебя отвергают, не важно, заслуженно или нет, страдает не только уверенность в себе, но и вера в будущее, умение видеть, что любые усилия могут стать крохотным вкладом в успех. Надо это запомнить, — думала Кейт, — обязательно надо запомнить, какими бессмысленными кажутся повседневные дела, когда не видишь цели своего пути. Надо запомнить, каково это — держаться на плаву, когда поблизости нет ни одного обломка, за который можно уцепиться».
Такси подрулило к бордюру. Широкий тротуар отделял Кейт от причудливого фасада из стекла и стали — здания вещательной компании, где в информационно-аналитическом отделе Кейт проработала три интересных и плодотворных года. О такой работе она мечтала все годы учебы в университете и после его окончания, пока не могла найти ничего подходящего, но не сдавалась. В сущности, такую работу должна была получить и Роза.
Кейт наклонилась вперед и просунула купюру через отверстие в стеклянной перегородке, за которой сидел водитель. Как это удивительно, как приятно — вернуться на работу. Она вышла из машины и минутку постояла на тротуаре, запрокинув лицо к небу. «Замужем, — сказала она себе, — беременна, с работой. Так держать, девочка!»
В кофейне после читки Ласло признался, что хочет есть.
— Я так перенервничал…
— Ни за что бы не подумала.
— Меня не покидала мысль, что я все равно не сыграю его, что это ошибка. Вот он и получился у меня слишком нервным и обидчивым. Я вовсе не хотел, чтобы он настолько жалел себя. Хотите бублик?
— Бублик я тебе принесу, — пообещала Эди.
— Нет, что вы, это же я позвал вас выпить кофе.
— А я тебе мать, — возразила Эди. — Не забывай.
Ласло взглянул на нее и серьезно признался:
— Вы были изумительны.
У Эди дрогнул подбородок.
— Да нет, не особенно. Это же моя работа — я занималась ею, когда ты еще в коляске катался.
— Вряд ли.
Она вытащила из сумки бумажник.
— Сколько тебе лет?
— Двадцать четыре.
Эди удовлетворенно кивнула.
— Я же говорю — ты в то время еще в коляске катался. Какой тебе бублик?
— Поджаренный, будьте добры. А два бублика, наверное, нельзя?
— Еще как можно. Со сливочным сыром?
— Как вы догадались?
— Материнское чутье подсказало, — объяснила Эди.
Она пробралась между маленькими металлическими столиками к прилавку. В гигантском зеркале за ним отражался весь зал, и Эди видела, как Ласло наблюдает за ней — он выглядел точно так, как ее дети после школьных экзаменов по предметам, которые им удавались: возбужденно и измученно. Из него получится отличный Освальд, подумала она: с верной пропорцией страсти и молодого задора, достаточно пугливый, чтобы вызывать сочувствие, и настолько эгоистичный, чтобы не на шутку взбесить. А она сама… ну что ж, образ фру Альвинг наводит на множество мыслей, и почти все они — о лжи. Наблюдая за Ласло в зеркало, Эди задумалась о том, сколько усилий понадобилось, чтобы ложь образовала ядро неистового материнского стремления опекать, которым она наделила фру Альвинг. Даже издалека было видно, как проголодался Ласло. Эди заметила, что он смотрит на нее с восхищением, но не в последнюю очередь потому, что она возвращалась с кофе и бубликами, и при виде этой простой и понятной потребности ее сердце радостно дрогнуло.
Она поставила поднос на столик.
— Можно спросить одну вещь? — начал Ласло.
— Можно.
— Только, пожалуйста, ответьте откровенно…
— О, это мой конек, — отозвалась Эди, разгружая поднос и придвигая к Ласло бублики. — У меня диплом по откровенности. Можешь спросить у моих родных.
Он взялся за нож.
— А ваши родные — это…
— Один муж, трое детей, двое из которых старше тебя.
