Ознакомительная версия.
— Всё может быть. Тут надо со старшинами эскадрилий переговорить… А что? Я со своим, пожалуй, переговорю. Да и с другими тоже, — сказал Волчатников после паузы, — думаю, заместитель командира полка мне разрешит.
— А разве контрразведка с ними не беседовала?
— Должны были беседовать, но знаешь, беседа беседе рознь. Может они подошли формально — хотели быстро вычислить гада, да не тут-то было. Так часто бывает и в жизни. Переговоришь поначалу с кем-то неглубоко, поверхностно, а потом, со временем, ошибочно полагаешь, что беседовал достаточно и к разговору с этим человеком больше не возвращаешься. А это неправильно — можно ошибиться! Кстати, Виктор, у меня сегодня полёты во вторую смену. Хотел бы со мной на спарке слетать? Я тебя провозные сделаю, по маршруту бомбометания.
— Конечно, хочу, Сергей Николаевич. Только… меня мутить там не будет? А то запачкаю место второго пилота.
— Ничего, ты парень крепкий, мог бы, наверное, тоже стать летчиком, если бы поступил в летное училище. Да, — Волчатников опять замялся как в начале разговора, — что скажешь всё-таки на счет Илоны?
— Сергей Николаевич, пусть решает сама. Если у вас вместе всё получиться, я не буду мешать. На следующей неделе еду на партийную конференцию в училище. Её проводят обычно в сентябре, а сейчас решили почему-то провести пораньше. Так что у вас будет время прояснить ситуацию.
— Хорошо! — сказал Волчатников, поднимаясь со скамейки, — приходи вечером к самолетам моей эскадрильи на старт. Часов в девять.
День прошел в абсолютно пустых занятиях, попытках ускорить время, которое как казалось, тянулось бесконечно. Иногда, время, проведенное на лагерном аэродроме, мне напоминало стрельбу из пистолета, где патроны — это прожитые дни. Хотелось быстрее их отстрелять, а то и открыть огонь очередями, как из автомата. Пусть потом обойма будет пустой!
Или сжечь эти ненужные дни, как старые бумаги в печке.
В молодости всегда торопишь время, думаешь — дальше тебя ждут необычные и яркие события, а то, чем живешь сейчас, не представляет интереса. В обыденности нет привлекательности, цели, придающий смысл. Привычный порядок вещей, строго определенный регламент, который никогда не меняется, только глушат краски жизни, стирают их как мокрая тряпка с доски слова, написанные мелом. Всё одно и то же! Вчера и сегодня, и нет надежды, что изменится завтра.
К девяти часам вечера на аэродром уже опускались сумерки, а полоса, на которой еще не включили посадочные огни, смутно белела в темноте. Центральная заправка, где стояли самолеты в ряд, освещалась фонарями, висевшими на столбах и фарами аэродромной техники. По рулежным дорожкам самолёты катились, освещая себе дорогу фонарями на передней стойке шасси. Издалека все это напомнило мне оживленный ночной город, где люди торопятся по своим делам.
Самолет комэски я нашёл быстро. Он дал мне белый подшлемник и шлем цвета слоновой кости, коротко сказал:
— Надень!
Потом показал на лестницу, прислоненную к борту его «Сушки» и, поскольку, рядом заревел двигатель другого самолета, и стало бесполезно что-либо говорить, махнул рукой, чтобы я поднимался.
Медленно, чувствую в душе некоторую боязнь, потому что мне впервые предстоял полет на реактивном самолёте, я поднялся по узкой железной лестнице и затем, стараясь ничего не задеть — всех многочисленных кнопок и рычажков, расположенных в кабине, аккуратно опустился в заднее кресло спарки.
Ещё с училища я помнил, что с креслом следовало обращаться осторожно, особенно с подлокотниками. Стоило их в полёте во время экстренной эвакуации крепко сжать, то руки и ноги принудительно притягивались к креслу, срабатывал пиропатрон и, кресло вместе с пилотом катапультировалось из кабины. Если сжать подлокотники на земле, то кресло может выстрелить прямо на стоянке.
Мне рассказывали, как четыре года назад в полку произошла авиакатастрофа, и самолёт упал на землю. Из кресла надо было вытащить погибшего лётчика. Один из солдат автороты — молдаванин, вызвался помочь техникам самолета. Он с усилием принялся вытаскивать мертвое тело и случайно задел подлокотники. Кресло, в котором техники забыли вставить предохранительную чеку, резко рвануло вверх по направляющим железным полозьям и солдату оторвало голову.
Заметив мой сосредоточенный вид, Волчатников забравшийся следом, но еще не севший, а оставшись стоять на лестнице, сказал громким, перекрывающим шум, голосом:
— Не волнуйся, предохранительные чеки ещё не сняли. Да и потом, если катапультироваться сейчас, с земли, ты всё равно спасешься.
— То есть как это? — удивился я.
— Это новая конструкция. Выстреливает на высоту до семидесяти метров, парашют успевает раскрыться и лётчик благополучно приземляется.
Волчатников осторожно повернулся, полез в переднюю кабину спарки.
Пока техники самолёта делали последнюю проверку перед запуском двигателей, я надел подшлемник, а сверху на него гермошлем. Аэродромный шум сразу стал значительно глуше, как будто доносился сквозь толстый слой ваты. Затем пожилой усатый техник заглянул ко мне в кабину, подключил ГШ[9] к бортовой связи и вытащил предохранительную чеку из кресла. Вот и всё, теперь я мог в полной мере почувствовать себя молодым пилотом, которому делают «провозные»[10].
После подключения к связи сразу послышался эфирный шум, переговоры летчиков с руководителем полётов. В нашем самолете, медленно наращивая обороты, загудел запускаемый двигатель. Шум от него становился всё сильнее и сильнее, пока не превратился в оглушительный рёв. Самолет завибрировал, весь как-то напрягся, словно лошадь на старте в ожидании гонга, только сдерживаемая опытным наездником. Как я понял, это Волчатников проверял режим форсажа, затем он сбросил газ и убедился в нормальной работе закрылков. Голос комэски запросил у РП[11] разрешение на взлёт.
Мы медленно покатили по рулежным дорожкам, корпус самолета подрагивал на стыках бетонных плит, и так продолжалось довольно долго, пока не вырулили в начало ВПП. Волчатников переключил тумблер на внутреннюю связь и сказал мне:
— Вот она, Витя, полоса приземления.
Потом я услышал, как взревел движок и мы понеслись все больше ускоряясь, пока эта огромная скорость, обладающая немыслимой силой, не швырнула нас в небо.
Едва мы оторвались от земли, командир сразу сделал вираж, повернув на необходимый курс. У меня заложило уши. Сквозь стекло фонаря я увидел чередование мелькавшего черного неба, на котором повисли яркие звезды, с мельканием огней, ярко горящих на земле. Они показались светлячками, беспорядочно разбросанными во мгле чьей-то щедрой рукой. Все приборы на приборной доске подсвечивались мягким зеленоватым светом, и было хорошо видно, как вращалась стрелка, показывающая набор высоты, а указатель горизонта несколько раз поворачивался вокруг своей оси. Я даже не успел испугаться того, что земля вдруг встала у меня над головой, а потом снова поменяла положение. Только прилив крови и некоторая тяжесть в груди подсказывали, что начались перегрузки.
— Как себя чувствуешь? — спросил Волчатников.
— Вроде ничего, — сдавленно ответил я.
— Сейчас попробуем кое-что интересное. Если станет плохо, скажи, не молчи.
Самолет резко взмыл вверх, потом, будто провалился вниз и я почувствовал, как на грудь навалилась огромная глыба, сравнимая с бетонной плитой. В это время «Сушка» снова начала менять положение в воздухе. Теперь тяжесть давила на голову и плечи, прижимая их к креслу. Моё тело взмокло от пота, я оторвал руку от подлокотника и вытер рукавом капли стекавшие по лбу.
— Как замполит, терпимо? — поинтересовался Волчатников, — сейчас будем над учебной целью, произведем бомбометание.
Я не видел, что делается на земле, только ощутил, как вздрогнул корпус самолета при сбрасывании учебной бомбы на полигон.
— Ну, всё, теперь до дому! — раздался оживленный голос комэска, — вот так, Витя, мы отрабатываем упражнения каждый день.
— Обалдеть! — только и смог ответить я неповоротливым языком, поскольку во рту у меня было сухо, как после перепоя. — А как определяют, попала бомба в цель или нет?
— На полигоне есть команда, проверяющая точность попадания. Она сообщает результаты на КДП. Кроме того, на каждом самолёте установлены бортовые фото и другие приборы, контролирующие весь полет: результаты стрельбы, бомбометания и другие параметры. Эта система называется «объективный контроль» или как мы говорим «ёб-контроль».
По тому, как нос самолёта стал опускаться вниз, я понял, что приближается посадочная полоса. Истребитель-бомбардировщик, гася скорость, опустился к самым плитам. Он на короткое мгновение завис над ними, как зависает пчела над цветком, готовая опуститься на него для сбора нектара, а затем я почувствовал толчок от касания плит колесами шасси и подрагивание тяжелого корпуса планера. Постепенно скорость стала уменьшаться.
Ознакомительная версия.
