— Слушай, Суба, слушай внимательно, что я тебе скажу. Слушай, как сын слушает мать. То, что ты просишь сделать в память о Тсонгоре, я сделаю. И не надо меня просить об этом. У тебя нет надобности просить, чтобы в Сарамине объявили траур. Тсонгор умер, и для меня его смерть — огромная потеря, будто большая часть моей жизни тихонько соскользнула в море. Мы его оплачем. Наш траур будет длиться дольше одиннадцати дней. Оставь нас с ним. Позволь нам организовать траурные церемонии так, как мы хотим. И ты увидишь, что твой отец будет оплакан так, как положено. Слушай меня, Суба, слушай Шаламар. Я знала твоего отца. Если отец отправил тебя на дороги королевства, то это не для того, чтобы сделать тебя вестником его смерти. Чтобы все королевство впало в печаль, ему не нужен был ты. Я знала твоего отца. Он и мысли не мог допустить, чтобы ради того, чтобы Сарамин оплакал его, один из его сыновей проделал такой путь. Он ждал от тебя другого. Оставь траур нам, Суба. Мы его исполним. Оставь его здесь. В Сарамине. Твой отец не для того послал тебя, чтобы ты плакал. Теперь тебе пришло время снять траур. Пусть тебя не коробят мои слова. Я тоже познала, и не один раз, горечь утрат. Я знаю, какое помутнение разума она вызывает. Тебе надо проявить силу и сбросить с лица маску плакальщика. Будь гордым, не выставляй свое горе напоказ. Сегодня Тсонгор нуждается в сыне, а не в плакальщике.
Она замолчала. Суба мотал головой. Несколько раз, пока она говорила, ему хотелось прервать ее. Он чувствовал себя оскорбленным. Но он дослушал ее до конца, потому что в ее голосе была такая естественная властность и такое проникновение, что он все же подумал: она права. Он стоял перед нею в растерянности. Эта старая женщина с морщинистыми руками, эта старая правительница города только что своим хриплым голосом словно дала ему пощечину.
— Ты права, Шаламар, — ответил он. — Твои слова жгут мне щеки, но я слышу, что в твоих устах — правда. Да, Шаламар. Тебе — траур и плакальщицы. Поступайте так, как вы считаете нужным. Пусть Сарамин делает так, как ему кажется лучше. Как он делал всегда. Ты права. Тсонгор послал меня сюда не для того, чтобы плакать. Он приказал мне построить по всему его королевству семь гробниц. Семь гробниц, и только тогда моя миссия будет завершена. И вот здесь, в Сарамине, я построю первую. В этом городе, который он любил. Да, вот здесь я начну свое великое строительство. Ты права, Шаламар. Камни зовут меня. А плач я оставляю вам.
Он не спеша сложил черное покрывало, которое ему дали женщины Массабы, и передал его в руки старой правительницы. Она смотрела на него материнским взглядом. Она улыбалась этому молодому человеку, который нашел в себе силы внять ее словам. Она взяла покрывало, потом знаком попросила его подойти к ней и, целуя его в лоб, прошептала ему:
— Не бойся, Суба. Делай то, что ты должен сделать. А плакать за тебя буду я. Иди с миром. И клади камень на камень.
Осада Массабы продолжалась. Изо дня в день, пока воины Коуаме и Сако пытались отогнать врага на земляные валы, жители убирали остатки строений, приводили в порядок улицы, вытаскивали из еще горячих руин то, что пощадило пламя. Строительный мусор, зола и всякие обломки использовались для обороны от врага. Их со всего размаха бросали в осаждающих. Массаба задыхалась от пыли и пепла, летевших с ее высоких крепостных стен.
А внутри крепостных стен жизнь постепенно налаживалась. Все было подчинено экономии военного времени. Правители подавали пример. Коуаме, Сако и Либоко ограничивали себя во всем. Ели мало. Делили свою еду с приближенными. Помогали всем обустроиться после пожара. Иного выхода не было. Город был в кольце. Запасы иссякали. Но все делали вид, будто об этом и не думают, и верили, что они все же победят. Проходили недели. Лица у всех осунулись. А победы все не было. Каждый день воинам Массабы удавалось ценой больших усилий отогнать осаждающих. Никому после Данги не удалось шагнуть в ворота или захватить часть стены.
А в лагере номадов люди теряли терпение. Бандиагара и Ориос проклинали крепостные стены, которые не хотели пасть. Они торопили Санго Керима, чтобы он повторил стратегию Данги, которая оказалась столь успешной. Силы Массабы слишком малы, чтобы противостоять атакам по всему фронту. Достаточно атаковать одновременно в двух или трех местах. Санго Керим согласился. Все было подготовлено для осады Массабы, уже никто даже сказать не мог, какой по счету. Бандиагара взялся вести в атаку один отряд. Данга — другой. Ориос и Санго Керим должны были нанести удар по крепостной стене в одном пустынном месте.
Битва разразилась снова, и снова слышались вопли раненых, победные крики, которыми старались придать мужества воинам, призывы о помощи, бряцание оружия. Снова пот скатывался по лицам, а масло, которым они натирались, струилось по телам. Раздувшиеся трупы валялись под стенами города.
* * *
Пепельные Ориоса ринулись на Совиные ворота, словно одержимые. Их было всего около пятидесяти, но, казалось, ничто не может противостоять им. Они взломали створки запертых ворот и уничтожили их охрану, которая была потрясена, увидев перед собой таких великанов. Мгновенно номады ворвались в Массабу, и также мгновенно улицы города охватила паника. Новость передавалась из дома в дом. Что пепельные продвигаются. Что они убивают всех, кто встречается им на пути. Когда весть дошла до Либоко, он поспешил навстречу врагу. Горстка воинов из королевской гвардии Тсонгора последовала за ним. Лицо Либоко горело яростью. Они напали на отряд пепельных в тот момент, когда те захватывали площадь Луны — маленькую площадь, где когда-то собирались сказители и где летними ночами журчали фонтаны. Либоко, словно дьявол, ринулся на врагов. Он вспарывал им животы, рубил руки и ноги. Протыкал мечом их тела и увечил их. Либоко сражался на своей земле, защищал свой город, и казалось, его пыл никогда не остынет. Он без устали поражал врагов. Охваченный яростью, он прорвал их линию. Под его натиском враги падали как подкошенные. И вдруг его рука повисла в воздухе. Один человек оказался у его ног. Тут. В его власти. Он мог бы раскроить ему череп, но он этого не сделал. Он так и застыл. С поднятой рукой. Надолго. Он узнал своего врага. Это был Санго Керим. Их взгляды встретились. Либоко смотрел в лицо человеку, который так долго был его другом. Он не мог решиться на удар. Легкая улыбка пробежала по его лицу. И тут к ним бросился Ориос. Он видел всю сцену. Видел, что Санго Керим в любую минуту может лишиться жизни. И он не колеблясь изо всех сил рассек мечом лицо Либоко. Тело Либоко обмякло. Жизнь сразу покинула его. Ориос издал победный крик. Потрясенный Санго Керим опустился перед Либоко на колени. Он отложил свое оружие, снял каску и взял на руки тело того, кто не захотел его убить. Лицо Либоко было сплошным кровавым месивом. И напрасно Санго Керим пытался поймать его взгляд, тот самый взгляд, который он видел несколько секунд назад. И он плакал над Либоко, а вокруг него все больше разгоралась битва. Воины королевской гвардии видели все, что произошло, и их охватила ярость. Они оттеснили силы пепельных. Они хотели забрать тело своего командира. Не оставить его врагу. Они хотели похоронить его вместе с оружием рядом с его отцом. И под их натиском Ориос вынужден был отступить. Они оставили тело Либоко. Они оставили площадь Луны. Они взяли с собой совсем обессилевшего Санго Керима и вышли за стены города, чтобы не попасть в руки королевской гвардии, которая с криками преследовала их.
Весть о смерти Либоко потрясла и Массабу, и лагерь номадов. Санго Керим дал приказ своим войскам отойти. Этот день стал для него проклятым, и больше ни один удар не должен быть нанесен. Они вернулись в лагерь, шли медленно, молча, понурив головы, словно побежденная армия, а в Массабе уже слышались громкие причитания плакальщиц. Стенания доносились отовсюду. Город оплакивал одного из своих детей. Санго Керим послал Рассамилага сказать Сако, что он может спокойно хоронить брата. Воины-номады останутся на своих холмах. Будут объявлены десять дней траура. Война снова была приостановлена. Тело Либоко обмыли и обрядили. Его похоронили в дворцовом склепе вместе с его оружием. В течение десяти дней плакальщицы сменяли друг друга у его могилы, чтобы утолить жажду мертвого слезами живых.
В зале, где стоял катафалк, король Тсонгор встал. Его тело, изможденное давней смертью, стало таким худым, что местами казалось прозрачным. Катаболонга словно завороженный смотрел на своего короля. Он думал, что Тсонгор вернулся из загробного мира. Потом он взглянул на лицо короля и понял, что это горе, глубокое горе заставило его встать. И Тсонгор стоял так, открыв рот, но не издал ни единого звука. Он повел рукой, словно хотел что-то выразить, но не мог. Катаболонга опустил взгляд.
