— Жестко, — сказал он. — Где вы учитесь?
— Естественно, в академии менеджмента. С будущего сентября отправляюсь в одну подходящую цитадель. Бог с ним. Моя головная боль.
— Рад, что выбрали.
— Я долго примериваюсь. Расслабьтесь, динамический Герман. Не все же думать о голосе партии. — Она показала ему глазами на аккуратные рулетики. — Не упустите мяса из крабов. Скажете девушке спасибо.
Он сказал:
— Уже ни о чем не думаю. Я, в сущности, наемный работник. Будьте здоровы.
— И вы — за компанию. Вы — привлекательный экземпляр.
— Вы также. Это — ответ без лести. Как думаете, зачем вам понадобилось иметь свой собственный «Глас народа»?
Она рассмеялась и подняла глазки от блюдечка с фруктовыми роллами.
— Так вы же сами сказали у Гуниных. Зависть необходимо возглавить. Цитата неточная, смысл тот.
Раздался томительный бой часов. Фужеры вспорхнули над столами, встретились и, отзвенев, разошлись.
Ольга сказала:
— Поклон уходящему. Спасибо тебе, старичок, прощай.
Она раскраснелась, свечи бросали тонкие золотистые лучики на смуглые щеки. Лецкий сказал:
— Вот и свершилось. С Новым годом.
Она кивнула:
— Да. С Новым годом. Входи, таинственный незнакомец.
Свершилось. И в миллионах гнездышек, и в многолюдстве, и в одиночестве, на лицах примолкших на миг людей является странное выражение. Неясно, что оно означает: надежду? растерянность? вызов? смирение?
Старуха Спасова выпивает привычную рюмочку ликера, спрашивает саму себя:
— Ну что, Надюшка? Перескочила? Как говорится, в остатний раз.
Покачивает большой головой, еле разборчиво бормочет:
— И много ж в Москве одиноких людей.
Потом терпеливо стелет постель:
— Встретила. Теперь засыпай. Конечно, и сны твои — не подарочные. Характер. Не научилась стареть. Ну, ничего. Ruhest du auch.
Празднуют и рядом в квартире.
— Ну, с богом, мальчики, в добрый час, — Вера Сергеевна вздыхает. — Чтоб все заладилось, да и сладилось.
— С новым! С новейшим! — шумит Геннадий. — Славься, отечество наше свободное. Примем на грудь. Будем здоровы.
— Желаю вам искренне всяческих благ и исполнения желаний, — прочувственно произносит Жолудев.
— Не выкай ты мне, за ради Христа, — с досадой прерывает Геннадий. — Мы родственники с тобой или нет?
— Гена, ты, кажется, мне обещал, — напоминает Вера Сергеевна.
— Если желаете, если ты хочешь, — с готовностью соглашается Жолудев. — Будем на «ты». Я только рад.
И неожиданно для себя проникновенно произносит:
— За что я сейчас хотел бы выпить? Вы удивитесь — за нашу улицу. За тех, кто сидит теперь за столами, надеется на предстоящий год. За всех этих славных и добрых людей.
«Не то я пьян, не то я расчувствовался, не то я теперь живу на свете в равновеликих ипостасях, при этом — с раздвоенным сознанием, — обеспокоенно думает Жолудев. — Сейчас, в одно и то же мгновение, я обращаюсь к реальным людям, одна из них — любимая женщина, и вместе с тем, — к незнакомой массе, как будто я нахожусь в эфире. Или же все — как раз напротив. Прежнего Жолудева уж нет. Есть новый, вполне его подчинивший и окончательно им овладевший. Преображение произошло».
— За тех, кто в море, за тех, кто в горе! За тех, кто в стойке, за тех, кто в койке! — кричит Геннадий и по-хозяйски уверенно обнимает Веру.
Он требовательно глядит на Жолудева, потом назидательно говорит:
— Книжек, допустим, прочел ты больше, зато я больше видел людей. А человек хитрее книги. Книгу удерживает переплет, а человека ничто не сдержит. Из всякого переплета вырвется. Не вылетит — выползет. Вот оно как. Его даже зона не удержит.
Жолудев кивает:
— Не спорю. Вы, разумеется, ты, безусловно, успел накопить бесценный опыт. То, что пришлось тебе испытать…
— Да не сочувствуй ты мне, не нужно. Вот говорят: не учи ученого. А я тебя, такого ученого, могу даже запросто научить. Люди об тех, кто над ними кудахчет, запоминай, вытирают ноги. Они слабака за километр чуют. С ними нельзя давать слабину. С ходу учуят, кто слаб в коленках, кто прогинается. Там, где я был, ты бы не выжил. Такие зарубы…
— Не гоношись ты, — вздыхает Вера. — Это не праздничный разговор. Нашел чем хвастаться, в самом деле. В воде не потонешь, в огне не сгоришь, в клетке со зверем уживешься.
— Ошибку даешь, Вера Сергеевна, — учительски произносит Геннадий. — Зверей там нет. Там такие, как я. Какой же я зверь или злодей? Да и злодей — не на трех ногах. Видел я там одного такого. Звали его Семен Алексеевич. В грехах, как в репьях, а ума палата. Он бы Россией мог управлять. Ну ладно. Я за что хочу выпить? За Веру Сергеевну, за жену мою. Чтоб в новом году безо всякой хвори.
— И я вас тоже прошу о том же, — с нежностью смотрит на Веру Жолудев.
— Спасибо вам, мальчики, — Вера Сергеевна пригубила рюмку, утерла губы.
В оазисе, выбранном Ольгой Мордвиновой, рубежная ночь вступила в зенит. Уже не осталось дразнящей ауры многозначительной тишины, рожденной ожиданием года, таинственностью неяркого света и тесным отобранным кругом гостей. Стоял беспорядочный, рваный гул.
Внезапно стало еще темнее, и бармены, словно канатоходцы, прошли, сохраняя равновесие, искусно жонглируя бутылками и смешивая на ходу коктейли. Бармен-шоу было началом концерта. На сцене возник небольшой оркестр. Плотный клавишник — он был постарше других и, видно, командовал парадом, подал едва заметный знак. Хлыстообразный гитарист ударил по струнам, взорвались там-тамы, за ними — сразу же — барабанщик с подчеркнуто флегматичным лицом. Томительно запел саксофон.
Лецкий взглянул на юную спутницу. Она сидела с бесстрастным лицом. Лецкий почувствовал раздражение. «Странно. Зачем я ей понадобился? Спорить бессмысленно — все оплачено. Но так уж старательно держит дистанцию. Можно подумать, я не догадываюсь, насколько дистанция велика».
Ольга спросила:
— Куда вы смотрите?
Он хмуро буркнул:
— На смуглую льдинку.
Она улыбнулась:
— Такие бывают?
— Я убедился, что бывают.
Ольга сказала:
— Вам повезло. Занятное сочетание красок.
— Да, жизнь полна оксюморонов.
Ольга изобразила гримаску:
— Какие, однако, он знает слова. На русский язык переведете?
Лецкий сказал:
— Сейчас попробую. Столкновение полярных понятий.
— И например?
— Например «живой труп».
Она рассмеялась.
— Вас поняла. Нет, жаркая льдинка симпатичней.
Выступил пожилой юморист. Круглый, плешивый, розоволицый, с победоносной привычной улыбкой. «И он здесь? — устало подумал Лецкий. — А впрочем, почему бы и нет? Такая работа. Все оплачено».
Ольга спросила:
— Вам не смешно? Вы что-то ни разу не улыбнулись.
Лецкий сказал:
— Должно быть, не вслушался.
— Очень привередливый зритель. Самое главное — впереди.
Главной приманкой, сюрпризом, бомбой, был иноземный вокалист. Это был крепкий, коротконогий, немного приземистый мужчина, по возрасту он приближался к пятидесяти, но был он одет с молодой пестротой — в легком цветастом пиджаке, в алой сорочке и синих джинсах, плотно и прочно стянувших зад. Как видно, он следил за собой — худой, невероятно подвижный.
Лецкий разглядывал его с живостью — угадывался долгий маршрут, который привел к успеху и славе. От тех, кто успел перед ним побывать на этой полукруглой эстраде, он отличался своим независимым, пожалуй, даже надменным видом. Лецкий подумал, что это умелое ежевечернее высокомерие тоже отлично отрепетировано и входит, как в паз, в отработанный образ.
На миг он прислушался к его голосу, хриплому, резкому, странно вибрирующему. С тех пор, как мелодия отступила и отдала свое поле ритму, с тех пор, как мотив сменился криком, Лецкому так и не удалось хотя бы разок получить удовольствие. «Но это ведь не имеет значения, — подумал он вяло, — важно другое, не имеющее отношения к голосу, к этой настырной трясучке с визгом. Это продуманная приправа к его заносчивым карим глазам, к его вызывающей потрепанности, к греческому происхождению, к красной сорочке и синим джинсам. Имеет значение некий шум, который сумели поднять, раскачать, вбить нам в сознание, да и в уши».
Он вновь с интересом взглянул на певца и вдруг ощутил непонятную близость с этим носатым и коренастым приплясывающим на эстраде малым. Конечно, я не так знаменит, но точно так же, как этот зал, заполненный наполовину, как стол на вельможном втором этаже, с которого я тебя рассматриваю, как эта новогодняя ночь, так же оплачен и твой визит в этот заснеженный северный край. Затраты на нас несопоставимы, и все же мы, каждый по-своему, дергаемся перед чужой непонятной публикой. Такое распределенье ролей, которое нам выпало в пьесе на стыке этих безумных столетий. Все взвешено, сочтено, оплачено на этом валтазаровом пиршестве. Как эта трещинка в твоем голосе, его сексуальная хрипотца.
