Ирина Борисова - Хозяйка

Или приходит клиент из Швеции, грустный романтик с одухотворенным лицом, и приглашает покататься с ним на машине времени — снова открыть брачное агентство, и я, в ужасе замахав руками, словно восклицая: «Чур, чур меня!», пытаюсь объяснить, что вот уже год, как занимаюсь другим, что прежняя тема закрыта, книга написана и даже уже напечатана, невозможно повернуть время вспять и вернуться в прошлое, и он понимающе кивает и все же долго говорит вариациями на исчерпанную тему, я отвечаю, глядя в окно, и, замолчав, он спрашивает, не считаю ли я его чокнутым, а я говорю, что нет, просто мы разошлись во времени.

Или еще один иностранец, на сей раз американский писатель, в прошлом чемпион мира по плаванию, которого я приманила тем, что тоже писатель, вызвавшись читать его роман о пловцах, выиграла этим «тендер» у многочисленных конкурентов-риэлтеров, заселив заодно на квартиру. А теперь он изучает по мне российскую жизнь, приходит, садится в кресло, смотрит с сожалением, спрашивает: «Ну, что же ты все время работаешь, а когда ж ты живешь?», а я тоже смотрю на него с сожалением, потому что для познания жизни там у себя он смотрит в день по голливудскому фильму на DVD, а здесь ищет по отдаленным метро «банды бездомных детей», чтобы вставить в свой новый роман о России, с завистью говорит, что у нас здесь реальная жизнь, а там, где он живет, нет реальных людей, и уезжает, бедненький, собираясь все это описывать.

И выйдя проводить американского писателя до метро, возвращаясь одна, я смотрю на светящееся окошко музея-квартиры, куда давно уже не ходит народ, и в котором я по-прежнему зачем-то сижу, я смотрю на действо белых ночей вокруг, с выплывающими из-за поворота канала лодками разных сортов и размеров, на жонглеров факелами, на играющих на ксилофоне детей, на шатающиеся по набережной по неизвестной причине толпы людей, и вспоминаю, как швед говорил, что у них в Стокгольме тоже белые ночи, просто нет этого бизнеса.

А когда проходит пора белых ночей и из города разлетаются мечтатели всех мастей, ко мне снова тянутся мои привычные визитеры, волокут обсуждать до боли знакомые, как мешки из «Пятерочки», проблемы, и с горячностью все обсудив и по обыкновению ни к чему не придя, мы идем к метро и в свете фонарей отбрасываем длинные тени, как свидетельство нашего существования в нетуристский сезон.

Мы песчинки, мы два крохотных вектора двух враждебных сил. Теперь я знаю, фильмы про вампиров не вымысел — они не лишены основания. Глупые старики не виноваты, они орудие, их уже наполовину забрало то черное и отвратительное, чему нет названия, они и хотели бы, да не могут, у них нет сил сопротивляться, им велено заграбастать как можно больше, чтобы превратить живое в такой же, как они сами, уже готовый к утилизации материал. Обороняясь, мы сопротивляемся, используя все доступные средства, мы пытаемся вырваться и не даться и попадаем в ловушку: сопротивляясь яростно, и уже побеждая, мы даем слабину, нам жалко поверженных, нам стыдно, что наше поведение неподобающе, наши противники так несчастны и жалки, но злые силы именно на это и рассчитывают — посредством угрызений совести они продолжают атаку, и понемножку — помаленьку из нас уходит способность к борьбе, меркнет радость жизни, терпится-любится, делается привычным безрадостное существование, нас относит все дальше туда, где все уже приготовлено и выстлано, где золото букв и эмаль фотографий, а пока пилюли-болезни, горшки и прокладки, ежевечерние прогулки в аптеку, смещение понятий — еще совсем недавно чудесная живая жизнь вытесняется забравшимся в гнездо противным кукушонком — цепляющимся за шею ледяными руками по сути уже полумертвым существом.

И способность к сопротивлению мутирует: вместо того, чтобы резануть по живому, выйти из рамок, которые по прекраснодушному легкомыслию сами себе создали и решить проблему раз и навсегда, мы бунтуем в пределах очерченного круга, бессильно ругаемся, думаем, что даем отпор, сыплем интеллектуальными терминами, будто строча из пулемета, и испуганно глядя склеротическими глазами, наши мучители ничего не понимают, они покорно сносят наше бессильное тиранство, они знают, что сила, все равно, за ними, и чем более мы их третируем и поносим, тем более будем мучиться потом, хлопать дверью и убегать, и снова врываться, выкрикивать что-то обидное и бесполезное, опять убегать и возвращаться, и, в конце концов, мы смиряемся, запиваем или просто сдаемся и умолкаем, понимая, что прежняя свобода потеряна, и поскольку нет необходимой святости и доброты, счастье уже невозможно.

Иногда, конечно, все представляется по-другому: это неповоротливое существо полностью в твоей власти, вот доверчиво лежит на диване, подложив под голову костлявую ладонь, или по-детски радуясь, лопает мороженое, или послушно выполняет твои инструкции в ванной, или имеет еще наглость капризничать. но ты-то ведь могучий и всесильный и можешь подать нищему копеечку, да и какая, в конце концов, альтернатива — новинки ОЗОНа, горящие туры в Тунис, прочая мишура и дребедень?

А примеры можно нанизывать, как бисер на нитку: оживляется, если вдруг что-то и у меня заболит, с удовольствием спрашивает, а как же я теперь буду водить машину? Вовлекает в ритуалы, требуя, чтобы закрывали на даче сарай с рухлядью от вымышленных воров; ловишь себя на том, что машинально испугаешься, забыв закрыть, потом плюнешь, обозлишься, демонстративно распахнешь дверь, но с неотвратимой целеустремленностью шаркает к сараю и закрывает. Или мерещатся какие-то гадости и ужасы типа брошенной на стол дохлой птицы. Или причитает, как на паперти с выплаканными глазами: «бедный мой ребенок», и тут же с обидой: «тебе-то хорошо»… и: «пойду по миру, люди помогут…» Или когда, моя посуду, Гриша напевает «У Геркулесовых столбов…», деловито спрашивает, а почему это мы совсем не варим «геркулес»?

И, проводя отпуск на даче с Гришей и бабушкой, едя на велосипедах купаться, я рассказываю Грише, о чем собираюсь писать, и на его вопрос, а в чем же тут оптимизм, отвечаю, что — живем и не поубивали же еще друг друга.

— Это скорее страх перед Уголовным кодексом, — оптимистично итожит Гриша.

Люди, львы, орлы и куропатки, толстый исландский писатель с хромою ногою, кидающий куда ни попадя одежду, неприспособленный, теряющий ключи, плюхающийся в ботинках на кровать и садящий в комнатах папиросы для лучшего написания романа, и приходящая в ужас от всего этого квартирная хозяйка, жалостно просящая не ходить по коврам в уличной обуви и не прокуривать красиво обставленное помещение.

Бабушка, c неотвратимостью судьбы шаркающая по коридору, норовящая собрать всех в одну кучу, как в физическом смысле, чтобы были дома, так и в нравственном — подогнать всех под одну гребенку, и Алеша, не выносящий запретов и ограничений, выходящий в детстве из угла, готовый с кулаками защищать свою свободу.

Гриша, чувствующий себя комфортно дома в одиночестве за осциллографом в прожженной паяльником футболке, чтобы только не мешали мыслительному процессу, и его мама, тяготеющая к гламуру, любящая хождение по гостям и светские разговоры, не забывающая, что ее тетка танцевала с шалью в Смольном институте.

Я, бегающая туда-сюда по коридору от компьютера к стиральной машине, разгребающая завалы и борющаяся на всех фронтах с небытием и застоем, обгоняющая по несколько раз движущуюся в одном направлении бабушку, прокручивающая при этом в голове, что еще предстоит сделать, рефлексирующая на разных уровнях, что не на кого пенять, раз избрала такую миссию и набрала себе столько, вечно нервничающая, везде опаздывающая и срывающаяся на истерику, всех во всех грехах обвиняя.

Жители дома No** корпус 2 по нашему проспекту, созванные на собрание по поводу организации ТСЖ и так ничего не организовавшие, бессмысленно орущие, что им накинут на шею удавку, сбитые с толку седовласым коммунистом, зовущим на баррикады.

И, загрузив по десятому разу стиральную машину, проведя квартирный поиск для учащегося в ЛЭТИ сирийского студента, сбегав между делом на собрание, испытав на нем острое желание свалить жить в какие-то другие дома или страны и осознав также, как овладел, наверное, когда-то массами Владимир Ильич Ленин, выслушав параллельно по одному телефону препирательства исландского писателя с хозяйкой, а по другому вопрос сирийца, сможет ли он в найденной квартире играть на национальном арабском инструменте, услышав из Алешиной комнаты вопрос, почему уже вечер, а никто не зовет его обедать, открыв было в негодовании рот, но услышав из-за плеча бабушкину непрошеную подмогу, отскочив от захлопнувшейся перед носом Алешиной двери, зашипев на бабушку, чтобы не лезла не в свое дело, отпрянув от выскочившего в сердцах из другой комнаты Гриши, запаренного чтением по телефону длиннейшего письма из-за границы, которым он вроде как тоже должен восхищаться, выслушав Алешину холодную проповедь, что синдром нытика или жертвы — это низко, устыдившись, пойдя на кухню, приготовив за пятнадцать минут очередной фаст-фуд и салатик, усадив за стол всю семейку, не свернувшую еще окончательно боевых действий, решив для пущего умиротворения взбить им еще сливки с замороженной черникой, вернув всех этим в состояние пусть неустойчивого, но баланса, освободившись, снова вернувшись за компьютер, пытаясь понять, какие от всей этой каши у меня возникли мысли, отлынивая, треплясь по электронной почте с Байроном Дейли, просидев с чугунной от недосыпа головою, отправясь в традиционный душ в полтретьего ночи, проходя в махровом халате по своим притихшим в ночи владениям, я думаю: ну ладно, еще день мы отвоевали, завтра все по новой начинать.